были мне подчиняться. Но вышло так, что с первой же минуты вы взяли все в свои руки.
– Я ваш, Джейн, весь ваш, – повторил он. – Душой и телом.
– Вот видите? Ровно об этом я и говорю. Что за мужчина способен признаться в подобном? Что за мужчина способен такое сказать?
– Мужчина, которому надоело врать. Мужчина, никогда не понимавший, что он, черт подери, такое. Мужчина, у которого даже имени нет.
– У вас есть имя.
– Нет. У меня с десяток имен, но ни одно из них мне не принадлежит.
– Вы Ноубл Солт.
– Это не мое имя.
– Ваше. Для меня и для Огастеса вы Ноубл Солт.
– Это имя того, кем мне хочется быть. Мне никогда еще ничего не хотелось так сильно. Если бы я мог, то навсегда остался бы вашим Ноублом Солтом. И больше никем.
– Но почему вам нельзя им быть? – почти выкрикнула она.
Он молчал, словно пытался подобрать верный ответ. Но так ничего и не ответил.
– Мне сорок один год. Я старше, чем был мой отец, когда я ушел из дома. А мне он тогда казался стариком. – Он рассмеялся, но смех его прозвучал сухо, вымученно. – Он и был стариком. Стариком, который наплодил тринадцать детей и всю жизнь тяжело работал. И которому суждено работать до самой смерти. Неудивительно, что он так быстро состарился. При такой жизни мало кто живет больше пятидесяти лет. Но я старею иначе, чем мой отец. Я вроде Питера Пэна, мальчишки, о котором мне рассказывал Гас.
– Ему очень нравился этот спектакль. Мы несколько раз на него ходили.
– Он не хотел взрослеть, потому что знал, что это значит. Тот, кто вырос, теряет свободу. И до самой смерти остается в долине, где прошло его детство.
– Но Питер Пэн хотел, чтобы его любили.
– Да. Огастес мне и это растолковал. Вот только с любовью такое дело… Нельзя заранее выбрать для нее подходящее время. И нельзя придать ей подходящую форму, как пластилину. Питер Пэн хотел любить как мужчина, оставаясь мальчишкой. Но так не бывает.
– Да.
– Вот почему мне было мало смазливого личика или поцелуя. Я не был готов ради них шагнуть прямо в капкан. Ради них не стоило взрослеть. У меня была своя банда пропавших мальчишек. И черт возьми… Какими же пропащими мы были!
– Ван так и остался пропащим.
– Да уж. Точно.
– Но вы не Питер Пэн, – продолжала она. – Больше нет.
Он снова помедлил, не давая ответа, кружа вокруг простого вопроса, словно думал вслух.
– Я никогда прежде не любил женщину. Думал, это не мое. У всех моих парней были девушки. У некоторых даже жены.
– Но не у вас? – Ей сложно было в это поверить.
– Не у меня. Я никогда прежде не встречал женщин, способных потягаться с Нетландией. – Он неловко улыбнулся. – Я знавал немало хороших женщин. Одних я считаю подругами. Другие кое-чему научили меня в постели. Я был прилежным учеником. – При этих словах у него чуть зарделись щеки. – Но потом… Я пришел в Карнеги-холл, чтобы послушать пение Джейн Туссейнт. Я увидел вас на сцене. Ваш голос словно вскрыл меня, обнажил мое нутро, и я влюбился. Думаю… в тот вечер я перестал быть Питером Пэном.
Она не смела дышать от волнения.
– Я перестал быть Питером Пэном и стал Ноублом Солтом, – шепотом закончил он, но его глаза по-прежнему смотрели куда-то вдаль.
– Вы говорили, что боитесь посмотреть на меня. Вы по-прежнему боитесь.
Ее голос дрожал от переполнявших ее эмоций. Она хотела посмотреть ему прямо в глаза, хотела, чтобы он пообещал, что все будет хорошо. Ей не нравилось, когда он был так задумчив, но они приближались к Юте, и он все чаще задумчиво смотрел в пустоту.
– Американский Запад не Нетландия, Джейн. Когда игры заканчиваются, люди умирают.
– Ноубл! – взмолилась она. – Прошу, посмотрите на меня.
Он тут же взглянул ей в глаза и улыбнулся, и от этого сердце скакнуло у нее в груди, а в теле разлилась тоска по тому, чего оно прежде никогда не желало. На миг у него в глазах сверкнуло нечто цветущее, розовое, великолепное, словно и он чувствовал, что у них все-таки может все получиться. Что у них все-таки есть будущее. А потом искра исчезла, ускользнула, уступив место печали, боли, сомнениям.
– Вы чего-то недоговариваете, – упрекнула она. – Вас что-то тревожит, но вы молчите. В чем дело?
Нахмурившись, он рубанул рукой воздух, словно отгонял то, что не давало ему покоя:
– Я не могу слишком долго быть с братом и Сандэнсом. С ними я быстро теряю весь свой оптимизм. Эти несколько дней тянулись ужасно долго.
– Они напоминают вам про Бутча Кэссиди и Питера Пэна?
– Ну да. А еще про Роберта Лероя Паркера и все прочие мои личности, о которых я был бы рад позабыть. Мне больше нравится быть Ноублом Солтом. Каждая частичка Ноубла Солта принадлежит вам с Огастесом.
– Мне нужны все ваши личности.
Он помедлил, а потом помотал головой:
– Бутч Кэссиди вам не нужен.
– Нужен. Он нужен мне, потому что иначе… Он отберет вас у меня.
– Ах, голубка. – Он прижал ладонь к ее щеке, и от нежности она прикрыла глаза. – Вы слишком долго слушали россказни Вана. Он изображает меня таким, каким я никогда не был. И не буду.
– Он рассказывает о вас, потому что хочет быть к вам ближе.
Он тяжело вздохнул, но не стал возражать, а когда она собралась было продолжить, прижал палец к ее губам:
– Сейчас я вас поцелую… Хорошо? Мне нужно вас поцеловать.
– Хорошо, – прошептала она, не сводя с него глаз и надвигаясь на него, пока он не прижался спиной к стене. Ей это понравилось. Он не мог от нее убежать… А она могла. Она поднялась на цыпочки и решительно прикоснулась губами к его губам.
Сначала он был осторожен. Он целовал ее с тем вниманием, которым окружил ее с самой первой минуты, но она не боялась, она страстно его хотела, и вскоре он уже подстроился под ее ненасытные движения, а потом наконец оторвался от ее рта, но не выпустил из объятий.
– Не знаю, голубка, получится ли у меня действовать медленно. Так что лучше нам ненадолго прерваться.
– Нет, – сказала она. – Я не хочу действовать медленно. И не хочу прерываться.
Он перехватил ее руку, но она отмахнулась и скинула халат. Не сводя глаз со своих дрожащих пальцев, распустила завязки рубашки, и тогда он вновь произнес: «Голубка». Так нежно, так ласково. Отдавая ей всю
