себя и нашел, что все мои члены на месте, поднялся и наткнулся на Евтиха, торчащего в кустах вверх ногами. Я его оттуда выломал, а когда он опамятовался, мы друг друга спросили, куда нам случилось угодить и каким образом, и по долгом споре согласились, что не знаем. Тогда мы пошли куда глаза глядят и дошли до какого-то берега. Рыбаки сказали нам, что это Сангарий. Мы поглядели на великую реку, дивясь, как далеко нас занесло, а потом рассудили пойти в Анкиру, а там уже решить, что делать дальше.
Остановившись в первой анкирской гостинице, мы свели знакомство с человеком по имени Поллион, который жил там, окруженный общим уважением, считаясь человеком большой учености. Мы подошли к нему, привлеченные его славой в этом месте, сказали, кто мы такие и откуда, он же сказал, что много доброго слышал о нашем наставнике. Видя в нем человека здравомысленного и обходительного, мы спросили, отчего он проводит время, затворившись в этой гостинице, он же отвечал, что дорожные случайности привели его сюда и держат здесь, пока он не заплатит одним многословием за другое, а если нам угодно узнать, что это значит, он с охотою нам расскажет. Мы изъявили такое желание, и он начал:
– Я выехал из Гангр Пафлагонских, города древнего и славного, о достоинствах которого я не хочу распространяться по причинам, которые вы вскоре поймете; туда я прибыл из Ионополя, а теперь путь мой лежал в Тавий. Занятый созерцанием окрестностей и не ожидая беды, я увидел приближающегося ко мне человека на муле, который, впрочем, может быть назван человеком лишь с той условностью, какая позволяет нам считать Сциллу или Тифона чем-то единым, хотя они соединяют в себе целый лес зверей, ни в чем между собою не согласных: ибо этот встречный разговаривал сам с собой, сопровождая это движениями рук, ужимками и переменами голоса, будто располагал дюжиной путников. Я повернул своего мула, пришпоривая его изо всех сил, чтобы возможно поспешнее уехать, прежде чем этот человек ко мне подберется, потому что я распознал его болезнь и хотел бы лучше ехать вместе с чумой, чем с ним. Если бы люди этого рода знали, до какой степени они ненавистны всем, кто их слышит, они бежали бы от самих себя, я же в ту минуту ничего так не желал, как голубиных крыльев и верблюжьих ног; если б я увозил в своей сумке украденного тигренка, а его разъяренная мать гналась бы за мной, я не оказал бы большего проворства: однако этот человек, прыткий, словно сама Молва, настиг меня и приветствовал прямо в спину – а я-то уж хотел сделать вид, что его не замечаю, – и едва я ему ответил, как он спросил меня, куда я еду и откуда я.
На первый вопрос я ему ответил, но на второй он не дал мне ответить, сказав:
– Я спрашиваю, откуда ты, потому что я из Евмении, хотя мои предки были из Синнады, где мой дед прославился, неусыпно и беспорочно отправляя порученный ему надзор над изваяниями и общественными тропами.
И тотчас, махая рукой и прикрыв глаза, вывалил на меня тысячу нелепиц о своем деде, при котором изваяния не портили общественных троп, и всей своей родне, как в Евмении и Синнаде, так и в окрестностях этих городов, где его родственники совершили несметное множество подвигов, так что некоторые пришлось совершать в Киботе и Келенах, ибо ближе они не помещались. В конце концов у него высохла глотка, и он спросил кувшин воды в какой-то корчме, и в то время, как он начал пить, я ответил на его вопрос, сказав: «из Тавия».
Он отнял кувшин от рта и сказал мне:
– И, верно, туда направляетесь? Я рад иметь такое приятное общество, потому что тоже еду туда: в Тавии у меня тоже есть кое-кто из родственников, которых я давно хотел навестить.
Я отвечал ему, что это общество самое скверное в свете, потому что я не скажу ни слова за всю дорогу. Тут он пустился восхвалять добродетель молчания, говоря, что я, вероятно, благоразумен и весьма уважаем, так как по неразговорчивости познается благоразумие мудрых; что слова Улисса, как говорит Гомер, излетали не из уст, но из груди, и это, без сомнения, относится к глубине обдуманных суждений; что на пиру молчаливые едят больше и лучше, ибо блеющая овца теряет то, что во рту, потому и сам он не любитель говорить; что сон, столь важный для здоровья, должен сопровождаться молчанием; что когда кто-нибудь скрывается в чужом доме, то спасается благодаря молчанию, если только ему не придет охота чихнуть; что молчание – это добродетель, которая достигается без труда, потому что нет нужды корпеть над книгами, чтобы молчать, потому и сам он не любитель говорить, и так далее. Я изыскивал тысячу способов, чтобы продолжить путь в одиночестве, и наконец сказал:
– Нам необходимо расстаться: я сверну направо, не доезжая до реки, ибо мне вспомнилось, что у меня есть дело в Анкире.
– Неужели я выгляжу столь необщительным, – сказал он, – что лишен удовольствия тебя сопровождать? Хотя, конечно, мне будет жаль не повидать и не поприветствовать великий Галис и не утешить его в горестях: ему ведь так и не досталась дева Синопа, обманувшая всех своих поклонников, а кроме того, его не упоминает в своей поэме Гомер; впрочем, он не упоминает ни одной из славных рек, впадающих в Понт, каковы Истр, Танаис, Борисфен и Фермодонт.
Он так восхвалял Галис, словно тот тоже принадлежал к числу его родственников; во всяком случае, заливать берега он его научил. Я ехал, слушая птиц, утешающих нас в бедствиях, и раздумывая над тем, как мне избавиться от этого назойливого болтуна, который почитал меня тем лучшим спутником, чем меньше я говорил; поэтому я решился применить против него средство, заключающееся в том, чтобы говорить больше, чем он.
Анкира уже виднелась впереди, когда этот добрый человек, широким движением обведя окрестности, начал говорить:
– Здесь прошел Антиох, прозванный Коршуном, со своим войском, когда, в двух жестоких битвах с родным братом потеряв из лидийских приобретений все, кроме Сард, кои еще оставались на его стороне, и Эфеса, удерживаемого дружественными ему египтянами, двинулся вглубь Азии, надеясь усилиться помощью союзников, и так как у него недоставало продовольствия вследствие того, что он кружил по этим краям, избегая встречи с Селевком, солдаты два или три дня не получали
