страдание. Но все равно, смутная разница, существующая и между Марией и ее сокурсницей, имени которой я не знаю, – эта разница не сдается и молчаливо упорствует перед моим взором, садясь чуть не пятой лишь мне видимой участницей посреди сербского квартета. Страдание Антигоны-Марии, ее плач о своей смерти не имеют внешней причины. Ио страдает физически, из-за жала овода. Антигона-Мария страдает метафизически, болью пронзенного долгом сознания.
Я думаю о множестве живых трагедий, скомканных судеб, в которых нет ничего царственного. Сколько людей лишалось крова, сколько погибло, это единичное, единоличное страдание, этот крик по самой себе остаются слишком чрезмерными. Что, говорит мне мое социальное чутье, мы теперь должны сочувствовать Антигоне просто потому, что она «царевна», а смерти других, более «простых» не в счет? Сегодня, думается мне, мы резервируем жалость за тем, что в самом деле, объективно, непоправимо: остальное – себялюбие и блажь. И я чувствую, что думаю так же, как Креонт-царь. Что кричишь, Антигона? Что стонешь, Сербия?
59. Красота оправданная
На пути из кафе я говорю Драгану, что мне понравилась Ио. Это идеологический выбор: я наконец хочу быть как все, я хочу, чтобы причины моих действий были ясны окружающим, чтобы все в моей жизни шло разумно, и поэтому я выбираю Ио, которой в будущем явно предстоит блистать в легких комедиях и водевилях: совершенствуясь в механизмах веселой науки причин и следствий.
Коммерциализация красоты связана с тем, что красоте нет места в мире. Как часто я видела, что женщины самой красивой наружности предпочитают подделываться под простушек, они не могут осмелиться на свою собственную природу: что, какие бы события, какая любовь могла бы соответствовать такой красоте, героинями каких событий они могли бы быть? Об этом как-то сказал Йейтс, думая о своей возлюбленной, избравшей путь революционерки. Он сравнивает: «Чем быть могла такая, как она? Где Троя, чтобы сжечь ту Трою снова?» И вот женщина с самой изысканной, сложной красотой усваивает манеру поведения, как будто извиняющуюся за ее красоту, и только, быть может, в любви к нервным, чем-то недовольным, мучающим их мужчинам сказывается это ожидание «чего-то иного». Что произойдет с этими особенно красивыми женщинами? «Девушка, которая когда-то знала всего Данта, сегодня замужем за дураком»,– тоже Йейтс. Пусть так, но пусть тогда и мое сердце не тревожат трагедией. Я, по примеру многих интеллектуалов, тоже выберу маленькую Ио, ведь ее история так проста и невинна, это просто французский адюльтер. Зевс полюбил ее, и, чтобы скрыть от гнева жены своей Геры, обратил в корову, Гера же наслала овода, и тот преследовал бедную Ио, заключенную в обличье коровы, по всем землям. Ио не виновата, причина ее страдания – не в ее крови. Не то что Антигона, которая принимает свое страдание на себя сама. Вместе с Креонтом, увещевающим Антигону, я бы стала говорить, чтобы она не мучила зря себя и других.
Наше время – говорила бы я – время корректности. Любое требование быть «героем», действовать соответственно «героической этике», «этике страдания» кажется или фашизмом, или опасным радикализмом, который не имеет будущего внутри сообщества и ведет его только к страданиям и смерти, как в Сербии. Неожиданное, случайное, необоснованное, катастрофическое изъятие из обычного потока жизни и есть трагедия. Но когда не рак, не СПИД, не война, не жало болезни, не старость; когда из-за правды, пронзающей мозг, тихому – в крик, здоровому – в смерть,– это уже трагедия, возведенная в степень, почти в безумие, это уже слишком, как и когда красивый играет трагического героя. Некрасивого трагедия поднимет и сделает красивым: отделив от остальных людей, сделав прекрасным человеком. На это согласен и западный взгляд (трагедия в случае Ларса фон Триера). Но как быть с уже красивым, уже прекрасным?
Трагедия уже не может отделить своего прекрасного героя от людей – это пустое умножение. Нет, она должна отделить прекрасного от самого себя, как роговицу от глаза, и сделать его не-человеком. Прекрасный покажет уже не человеческое, а божественное, не принятие несчастья как внешней силы, а раскрытие удивительной глубины несчастья (это знали и Софокл, и Лорка, и Иов). Это будет не один прекрасный человек, страдающий среди людей и от людей, а сверхчеловек, божество, со-страдающее человечеству, несущее человечество, во всех его страданиях, на своей груди, вот почему трагический актер всегда должен достигать состояния некой особенной красоты, чтобы состоялась трагедия. «Катарсис – это молчание, – говорит Драган, – когда заканчивается крик, плач, герой получает ответ». Подлинная трагическая речь-оплакивание не дает в своем конце положительного итога, путей выхода из страдания, но, когда она смолкает, наступает такая тишина, в которой свершается невозможное: оправдание страдания и смерти внутри бесконечной и бессмертной любви. Это обретаемое страшное знание единства счастья и несчастья, веселья и скорби – сакральное знание.
«Трагедия невозможна», – говорю я Драгану. Он согласен. Но… как если бы выхватывая у меня мое же слово «невозможное» и делая из него не отрицание, а невозможный и все же случающийся – как у Цветаевой – избыток, говорит, что… у Марии есть шанс стать большой трагической актрисой. Из чего и заключаю я, завершая водоворот различий: именно Мария – Антигона, именно Антигона – права, и в ее правде – трагедия.
60. Успех
Когда я вернусь из Черногории, Драган расскажет мне, что его «маленькие актеры» выиграли в Румынии, что они произвели фурор. Что, кроме них, на фестивале играла еще двадцать одна группа, даже из Китая. Все играли «Антигону». Всего отобрали шесть групп. В числе этих лучших были русские из Санкт-Петербурга. Были еще и американцы, которые повлюблялись в сербов, но все сербы повлюблялись в русских, а те, конечно же, повлюблялись в сербов, и теперь все вместе они едут в Грецию, а его, Драгана, зовут туда же ставить «Антигону». Ведь скоро Олимпийские игры26. Но это по секрету, он старый и вообще не хочет никуда ехать… У него много дел. Я уже заранее знаю, что это типично байчитичевское кокетство: он будет ставить. Греция чуть не одна из всех стран не отвернулась от Сербии в этой войне, и теперь сербский режиссер будет ставить трагедию в сердце Греции, потому что он выучил своих маленьких актеров началам подлинной трагической речи.
И все же, как мне сказать это, то, что я сейчас скажу, как отважиться на эти слова? Но я скажу: Европа, Америка – каждая на свой лад уже давно являются коммерциализированной, то есть профанной красотой, выведенной из области
