у гончара кувшин, вертел его в руках так и сяк, пока не уронил и не разбил; теперь гончар требует от него денег, а тот отпирается, говоря, что кувшин у него дурной, а хороший бы, упав, не разбился; они поносят друг друга, и того гляди, что дойдет до драки.
– Будь любезен, – сказал Поллион, обратясь ко мне, – сходи теперь и ты.
Я пошел; мне рассказали, что один горбун, человек вспыльчивый и кипучий, заслышав, как кто-то, указывая на него пальцем, говорит: «Да вон тот юный красавец», не стерпел и швырнул насмешнику куском сыра в живот, а когда тот подобрал сыр и понес его прочь, метнул вслед ему и нож, который имел при себе, а тот подхватил и нож, чтобы нарезать им сыр; а так как это было подле лавки пекаря, горбун пустил в обидчика хлебом, а тот подхватил и его, чтобы съесть с сыром; горбун думал кинуть в него кувшином, подвернувшимся ему под руку, но обидчик молвил: «Братец, будь добр, налей в него вина, а потом уж бросай», безумец же от этих слов так разъярился, что побежал к соседнему фонтану, намеренный запустить в него кувшином, полным воды: но тот, смеясь и убегая, сказал: «Приятель, я возьму нож, хлеб и сыр, а тебе пусть останется кувшин и вода, чтобы никому не было обидно»; от этого до сих пор стоит шум и смех вокруг безумца, напоследок уразумевшего, что от своей полоумной затеи нажил себе величайший позор.
Выслушав меня, Поллион сказал Евтиху:
– Теперь, сделай милость, узнай и ты, что там приключилось.
Евтих пошел и вернулся с таким рассказом:
– Говорят, что в здешнюю церковь, когда священник кончал проповедь, явилось несколько солдат; один с горящей лампадой, которую он прикрывал рукой, а другой – с четырьмя незажженными свечами. Тот, что с лампадой, потребовал, чтобы люди задержались, ибо он должен донести до них слова Божьи, но народ не позволил ему говорить и выгнал их из храма. Тогда солдат вышел на площадь и поведал всем, что ему было видение, в коем Господь приказал ему сообщить им Свою волю, которую он должен объявить, а они – исполнить под страхом вечного осуждения, заключается же она в четырех огнях. Во-первых, сказал он, упраздняются крещение и рукоположение священников, как дело пустое и тщетное, ибо посредством оных никто не получает Духа Святого. «Здесь, – прибавил он, – я должен был бы погасить первую свечу, но из-за сильного ветра не могу ее зажечь». Во-вторых, должность священника упраздняется как противная христианству и более не надобная, ибо ныне Сам Христос входит в сердце Своих избранников, а Дух Его дарует им откровения: «Сейчас я должен был бы погасить вторую свечу, но» и так далее. В-третьих, упраздняются браки. Тут продавец рыбы, тугой на ухо, спросил у стоявшего рядом медника, слышно ли ему, есть ли какие откровения, до него касающиеся; медник же, питая к этому человеку неприязнь, потому что в прошлом году тот брал у него взаймы кувшин, и теперь что в него ни налей, все отдает какой-то дрянью, сказал, что солдат говорит, что рыба упраздняется, а торговцы ею остаются в подозрении до новых распоряжений, и как раз намеревался задуть свечу на его счет. Тот взволновался и начал заступаться за себя и за рыбу, а между тем солдат, задув лампаду, сказал: «Смотрите, вот и пятый огонь погас», медник же спохватился, откуда взялся пятый, если обещано было четыре, и начал бранить соседа, что по его вине половина пропущена, тот отвечал попреками, и теперь люди стоят и смотрят, что между ними будет.
Выслушав это, Поллион воскликнул:
– Видите, даже о вещах, что творятся у меня под окном, нельзя получить точного сведения, – а вы хотите, чтоб я ни на волос не уклонялся от правды, рассказывая о том, что приключилось сто лет назад! Но не печальтесь, друзья мои, не пострадает от меня ни Галлиен, ни истина: всякому известно, что поэзия философичней истории, ибо описывает то, что могло быть, я же намерен воспользоваться всеми преимуществами, какие дает поэзия человеку в моем положении. Я опишу и игры, устроенные им на деценналиях, и шествие на Капитолий со слонами, белыми овцами, кулачными бойцами и мимами, разыгрывавшими историю Киклопа; опишу и брачные торжества, на которых состязались сто поэтов, и переписку Галлиена с людьми, отнимавшими у него власть в разных провинциях, и его сонное добродушие, и внезапную жестокость; сверх того, я придам своей книге ту стройность, которой владеют поэты и которой тщетно ищут историки. Благодаря ей книга выглядит, словно сад, в одном углу которого стоит изваяние, а в другом – другое, несомненно сходствующее с первым и видом, и жестами, но вместе с тем явственно от него отличное, и сравнение их удивительно радует взор. Я имею в виду не грубую насмешку повторенья, подобно тому как в театре после ухода героя на подмостки выскакивают гаеры и начинают, потешая публику, подражать его движениям, харкать кровью и отпускать тому подобные штуки, – нет, но нечто более тонкое: и сама Троянская война, исток и родительница всякой поэзии, была бы для нас не столь любезной, если бы, например, истории Филоктета не отзывалась история Эноны, как очевидно внимательному взгляду. Ради этого я введу в свой рассказ о Галлиене трех узурпаторов, в действительности не существовавших, и заставлю одного из них быть Филоктетом другого, чтобы их действия создавали ту соразмерность, о которой я говорю; так я надеюсь снискать похвалу людей, сведущих в словесности, а слыша их мнение, мою книгу начнут ценить и прочие, и в конце концов каждый будет знать, что в правление Галлиена, помимо дюжины настоящих узурпаторов, было еще три вымышленных, и это такая же правда, как то, что солнце всходит на востоке, а садится в испанских волнах.
– Хорошо, – сказал Евтих, – два узурпатора нужны, чтобы придать твоей книге стройность; но для чего тебе третий?
– Он придает живость картине, – пояснил Поллион, – чтобы ее симметрия не казалась слишком печальной.
– Иначе говоря, – сказал Евтих, – ты ставишь два кресла так, чтобы их расположение ласкало взор, а третье заставляешь перемещаться по дому, попадаясь людям в самых неожиданных местах.
– Отрадно встретить людей, которые так быстро тебя понимают, – сказал Поллион.
– Послушай, – сказал я, – неужели тебя не печалит мысль, что когда-нибудь другой историк, возможно, на этом же
