что ей нужно уйти, но потом она придет к нему и пусть он ее дождется. Он удивился и насторожился. Он разведен, в Загребе в подругах у него уже есть местная театральная звезда. Когда Боба вернулась, Драган ее ждал, как и обещал. Боба села за стол и сказала ему просто, что она его любит. Зачем она уходила? Кажется, по законам этой черно-белой пленки затем, чтобы он подождал у входа в то пространство, куда он должен будет войти с неминуемостью фатума. О, любовь касается нас совсем не так, как показывают в романтических комедиях, а всей своей поразительной достоверностью – как на черно-белой фотографии. Взгляд любви внимателен, как смерть.
Разве так можно? Разве это не то простое требование всего и сразу, на которое взрослому человеку нечего ответить? «Теперь я знаю, что можно», – говорит Драган, для которого все-таки важно сказать и то, что с загребской любовью они расстались по обоюдному согласию, ибо, обговорив все, поняли, что жить на два города невозможно. Возможным оказалось другое: полюбить на всю жизнь.
Первые пленки самостоятельной жизни: они на море. Боба в купальнике, очень женственная фигура, порой слишком женственная для современности, но уже недостаточно женственная для старины. Родители Драгана, бабушка, полная низкая женщина с притягательными, хорошо смотрящими темными глазами. Боба рядом с нею со своей светлой, крашеной, но очень естественно выглядящей копной волос. А вот – Драган. Всклокоченный, такой же худой, быстрый, похожий со своим горбатым носом на еврейского мальчика-музыканта. Он как будто еще не дооформился и кажется красивее в свои 68. Я говорю ему это, он машет рукой.
Пленка v
Америка, 70-е. Драган очень успешен. Он ездит учить театральному искусству по всему миру. Какие-то люди в одежде, которую я привыкла считать достоянием мюзикла «Волосы». Ниагарский водопад. Пыль воды. Потом вдруг какая-то горная порода. Они заходят в пещеру. На темной пористой горной породе появляется рука с кольцом. Во всем этом любительски снятом фильме вдруг наступает тишина. Камера тихо ждет, отдаляется, пока не появляется отвернутая светловолосая голова Бобы, смотрящая на свою руку с кольцом, лежащую на камне. Точно горная нимфа, вдруг вошедшая в кадр. Камера любуется ею, пока нимфа не замечает, что ее заметили. Когда замечает, поворачивается к камере лицом и, лишь на секунду дав рассмотреть его удивительную легкую красоту, тут же начинает строить рожи, высовывает язык.
Почему она нарочно себя портит? Почему такая красивая, сверхфотогеничная женщина, вживую существующая на пленке, никогда не хотела добиться успеха, стать актрисой, реализовать свои «данные», как поступали многие и гораздо менее привлекательные?
– Ты видишь кольцо у нее на пальце? Она купила его на первые деньги с написанного рассказа. Это не брак со мной, оно означает «обвенчана с литературой». Она всегда хотела только писать. Она писала долго и мало публиковалась. «Каждый раз, когда она публиковалась, – говорит мой отец, – она выигрывала какую-нибудь национальную премию». «У нее очень грубый, очень образный стиль, как земля, – продолжает Драган. – Почти мужской». «Трагический», – думаю я и смотрю на непонятные мне недавно вышедшие белые-белые книжки, в которых иногда встречаются кадры из виденных мною пленок, книжки, которые Боба только и хотела закончить прежде, чем к ней придет смерть. Лицо Бобы, маленькая Боба в клетчатых штанах, рука с кольцом. Белые книги с черным шрифтом, опубликованные после ее смерти.
64. Тайна Бобы
Она могла быть кем угодно, актрисой, журналисткой, режиссером, она могла прожить жизнь пользуясь тем, что ей столь щедро было отмерено при рождении. Вот вдали она танцует танец «маленькой обезьянки», нечто типа чарльстона. «Ее брали в балет в детстве, но ей не нравилось насилие, их там хватают, бьют по ногам». Маленькая свободолюбивая Боба, кроме этого танца, она вообще никогда ничего не соглашалась танцевать, а его, заставляющий над нею смеяться, она танцевала лишь в мгновения удовольствия и счастья, как будто сознавая, что счастье человека – всегда немного смешно.
Конфликт с коммунизмом. «Ее родители-коммунисты думали, что это из-за меня, – говорит Драган, – но нет, вовсе не из-за меня». Конечно, нет, у таких, как Боба, – из-за той несвободы, которая лежала в основе взаимоотношений с властью. Из-за привилегированности коммунистических детей элиты, которая столь резко противостояла народу. Как настоящая «царевна», Боба выбирала «отказ».
И все же, не было ли здесь дополнительного конфликта? Почему она хочет казаться смешной? Не потому ли, что красота не может найти себе подлинного места в мире, не может задавать его ценности, а может быть только предметом купли-продажи хорошо использованных внешних данных, отказываясь от коммунизма, Боба уходила не в «капитализм», а прочь с поверхности жизни, шутовствуя и идиотничая, морща рожи, умаляясь. Будто она хотела умалиться до тех, кто не так красив, как она, как там в Америке – до той маленькой сморщенной секретарши, до толстого студента в больших очках и с растрепанными кудрявыми волосами, до излишне толстого, очкастого, лысоватого профессора, сопровождающего их на американской пленке. Все они стараются чувствовать себя вольготно в жизни, все стараются выглядеть хорошо – на дворе 70-е, их снимают на пленку, они герои времени, но Боба умаляется и играет, точно знает, что снимают только ее, и она боится, что они вдруг узнают, что прекрасна – лишь она и что все это – о ней. Красота уводила ее из жизни в литературу. «Боба жила в комнате, – говорит мой отец, – точно фея у зеркала или рядом с огромным озером», – думаю я. Туда толпами приходили мужчины и женщины и рассказывали ей, как деревенской знахарке, свои жизни, она слушала их, я знаю, как слушает и видит нас тихая вода пруда, в которую так приятно смотреть. Если сравнить с йейтсовской революционеркой Мод Гонн, с ее «грозной красотой», той, что стремится завоевать мир, то Бобина красота – это красота, знающая о пепле миллионов, пущенных на достижение абсолютного гигиенического совершенства или нравственного идеала. Ответ западного мира самому себе – сделать красоту товаром. Однако свободолюбивая Боба, с самого начала, получив имя погибшей, просто отказалась жить и выбрала странный, почти монашеский уход, чтобы там, как монахи-травники в монастырях, полумагически восстанавливать сакральные силы языка, поминать мертвых, лечить живых. Я знаю, Боба, я знаю. Я тоже имею такое кольцо, оно даже похоже на твое: такое тонкое серебряное кольцо, которое почему-то еще похоже на воду.
Боба умирала, когда в Сербии снова шла война, когда снова лилась кровь, когда до Белграда что ни день доходили сведения об ужасах, смертях, пытках. Вновь и
