вновь приходили к ней люди и рассказывали свои истории, приезжал мой отец, по неделям проводивший на фронтах в Боснии.
Вопреки всем православным обычаям, Боба завещала сжечь свое тело и прах высыпать в Дрину, реку на сербско-мусульманской границе. «Мои друзья-монахи рассердились, когда я сказал, что поступлю именно так, как хотела Боба. А мне это было все равно. Как она хотела, так и будет». Как одна струя текло в реку Бобино сгоревшее в прах тело. Пепел – к воде, огонь – к небу.
«Губы мои станут Дриной».
65. Последняя пленка
Накрытый стол прямо на берегу реки, священник, читающий молитвы. После молитв они заходят в большую лодку, и та везет их на середину реки. Руки с урной. В этой урне – пепел, прах Бобы, все ее бывшее тело, то, которое возникало пепельными тенями на белом в ранних пленках. Теперь это только пепел, долгая-долгая струя пепла, высыпающаяся из рук Драгана. Она действительно сыпется долго. Я смотрю на Драгана. Да, по внезапно ставшей восковой щеке катится живая легкая слеза, так похожая на Бобу и всю ее жизнь, легко, как слеза на ветру, пронесшуюся передо мной. Боба… Вместо того чтобы вернуться на небо к ангелам, хранящим наши жизни в своих многочисленных зеницах, ты вновь пожалела людей, смешав свои слезы с рекою… Но и река напоминает мне пленку, которую я смотрела и куда в самом деле уходит теперь Боба.
Мне постоянно вспоминается сказка о графине Кэтлин у Йейтса, в пору голода, когда черти скупали души крестьян, выкупившей невеликие простые души ценой своей одной благородной души.
66. …и Веня
«Это была Боба, – говорит Драган, – именно она, однажды прочтя тоненькую книжицу, пришла и сказала: „Вот – это литература“». Книжица была Вени Ерофеева и звалась «Москва – Петушки». За день до просмотра пленок Бобы мы смотрим на видео поставленный Драганом спектакль. Я смотрю балканского Веню. Они его поют. Оркестрик из четырех ангелов, окружающий Веню, поет нараспев великие рецепты сногсшибательных коктейлей, подыгрывая на трубе и скрипках. Публика особенно радуется, когда слышит, что добавить надо «политур-р-ру»! Конечно, в последних сценах, где там у Вени накручены сфинксы и всякие литературные персонажи, публика шелбушится, ей становится скучно. Серьезное показать сложнее, да и зачем? «Здесь, – говорю я Драгану, – оркестриком не обойдешься: здесь нужен актерский гений, способный показать умирание».
Но вся предшествующая музыка жизни и смерти сходна с той, что слышит и Боба, разбитной грубоватый балканский оркестрик, состоящий из ангелов, которые могут пукать и строить дурацкие рожи. Если бы меня спросили теперь о причине Бобиной жизни и смерти, о главной причине ее страдания, я бы сказала – жалость. Царские дети обречены бесконечно жалеть, и жалость есть то, что созерцают высокие сердца. Антигона жалела беззащитного, всеми отринутого, мертвого брата… вот и все. Я тут не произнесла ничего нового, кроме старого теологически выверенного суждения о том, что красота и есть сама жалость к миру.
Воды балканского смеха размыкаются, и появляется нечто белое, вернее, черно-белое, как глубокие тени на камнях, как яркое солнце на белых камнях, как пепел… Я слышала этот смех в шелестении дерева за Сашей, видела это в смущенной улыбке бабушки, я слышала это в языке, который шуршит, как энергично переворачиваемые страницы, и вот теперь – едва схвачено, случайно, все это на пленках Бобы. Сербия, окруженная смехом, в сердцевине своей белая книга трагедий, книга скорби, куда черным вписаны все. Чтобы уловить эту сербскую книгу, где все записано так, как говорится, где все говорится так, как записано, надо иметь особенный глаз, проницающий тусклость и начинающий различать не визуальные образы, но слова и буквы, когда усилие смотрящего сродни усилию читающего. Верное отношение к этой книге и создает «серба». У «хорвата» такой книги нет, у «боснийца» тоже; они остановили в себе историю скорби, историю поражения. Но допустят ли в эту книгу меня, смогу ли я войти и пожить хотя бы на паре ее страниц, побыть в том белесом пространстве, постепенно расступающейся видимости? Домашняя книга, не подлежащая никакому типографскому распространению, манускрипт, переписываемый от руки. Когда мы стояли под фреской Белого Ангела в монастыре Милешевичи, я спросила Ивана – моего красивого «полубрата», с которым у меня нет ни одной похожей черты, – почему он любит эту фреску. «Это сама Сербия», – сказал он. «Но ведь это может быть в любом месте, вот репродукций сколько», – спросила я, держа в уме все постмодернистские доводы против аутентичности. Он очень молод, у него мобильный телефон, «мерседес» и коммерчески красивая девушка. «Но ведь в том-то и дело, это может быть только здесь. Эта фреска пробыла здесь двести лет без кровли, единственная пережившая все, любую непогоду, дождь. Она даже не картина, ее нельзя снять с этой стены, эту стену нельзя передвинуть в другое место. Это все может быть только так, как оно есть». Остановись время, остановись кино 24 кадра в секунду, остановись, все не так быстро, как ты думаешь. Как замедлить натренированную в быстром беге мощь сознания, чтобы наконец увидеть то, что мне покажут?
Разве не сама Боба, подойдя к экрану как к зеркалу, позвала меня за собой, в тот тайный сад, that secret garden, где восстанавливают силы? Разве на этой любительской пленке не тот же жест приветствия, перекрывающий экран? Разве смогу я теперь, выйдя на берег Дрины, не знать, что течет в ее водах? Кровь Бобы – в каждой клетке этой земли, в каждой складке горы. Пространство символов. Пространство иконы. Последнее изображение, в котором сложатся частички моей памяти, читатель.
Часть третья. Сербия обретенная
(Е) Книга частных фрагментов
67. Реживичи и округа
Мы, как многие когда-то в Адлере, в Гаграх, снимаем комнаты у хозяйки Радмилы и ее мужа Томы. У Томы два брата: один в Голландии, гастарбайтер, как довольно презрительно называет его мой отец, а другой брат – чей дом рядом с Томиным и Радмилиным, – видимо из зависти к брату, у которого дела идут лучше, теперь требует половину Томиной земли. Тома не успел перевести свою часть родительского наследия на себя, и оно, как и при жизни родителей, остается в общем пользовании (свою же половину родительской земли умный брат уже давно записал на себя). Тома обеспокоен и печален. Он похож на старого еврея с грустными миндалевидными глазами, с тонкой интеллигентной улыбкой
