это последняя весть от того, кто не вернулся в свое родное село, в свой дом, к своей жене и дочке. Никто не подумает, что это от него, Пауля Шмидта, последняя весть, что это на него пришла похоронка, что это он пал смертью храбрых в жестоком бою, что это он лежит где-то в широком поле под огромным небом, зарытый в землю…
Писем Ганне он не писал. Боялся, что дали по месту ее жительства знать о его побеге. Лишь изредка, раз в два-три месяца, писал тестю: «Живой, здоровый, увидимся». Письма не подписывал и обратного адреса не ставил. Да и как подписать? Ахмедовым — там ничего не поймут. Шмидтом — здесь заинтересуются, откуда такой взялся. Но чтобы там, дома, если поймут, от кого эти скупые письма, могли догадаться и о том, где он, Пауль старался писать свое «живой, здоровый» на кусочках местных довоенных газет, если находил такие, или на листах, вырванных из книг, где было написано по-белорусски, а уже к концу войны по-польски или по-немецки.
«Что это ты, Ахмедыч, ни от кого писем не получаешь?» — спросил его как-то Надькин.
«А не от кого получать, товарищ старший сержант, — сказал тогда Пауль. — Так, соседу иногда сообщу, что живой, и все».
На этом и кончился их разговор. Не стал Надькин расспрашивать его, видимо, не хотел, чтобы он расстраивался. Потом уже, позже, когда они поближе узнали друг друга, спросил его еще раз. И хотя очень не хотелось Паулю обманывать Надькина, все же пришлось: сочинил какую-то историю. Не мог, никак не мог он сейчас открыться, даже самому близкому другу…
С Надькиным они сдружились крепко. От того расчета, в который когда-то прибыл Пауль, осталось их двое. Потеряли они, похоронили на своем пути после Васи Шпагина и Шендеренко, и Пинчука. Так что горя у них тоже уже было много общего. Как-то само собой получалось, что места у них в блиндаже, в землянке были теперь всегда рядом, и немало они уже переговорили за это время. И чем больше Пауль узнавал о своем командире, тем сильнее привязывался к нему.
Надькин был из Горьковской области, из мордовского села, где преподавал в школе русский язык и литературу. В сороковом его призвали в армию, воевал с финнами. А потом эта война началась. Был он связистом при штабе армии. Попал в окружение, еще в начале войны, вырваться не удалось. Оказался в плену. Из плена бежал с группой товарищей, пробились к своим. Снова бои. Дважды был ранен. После госпиталя в минометчики попал. Тут и встретился с ним Пауль…
Надькин часто рассказывал про свою деревню, и Пауль знал ее уже так, будто сам там не раз побывал: большая, с широкими улицами, весной вся белая от яблоневого цвета, с прудами, где летом плещутся, визжат и поднимают фонтаны радужных брызг загорелые до черноты ребятишки. Рассказывал Надькин и про свою школу, про всякие случаи на уроках, про ребят. Особенно часто вспоминал последний свой урок. После звонка он сказал ученикам, что уходит на войну, и стал прощаться с ними. Тогда один мальчик вдруг встал, подошел к нему и, ничего не говоря, со слезами на глазах протянул ему свой русский букварь. У Надькина самого тогда слезы покатились. Он подарил мальчику свой букварь, а подаренный ему пустил по рядам, чтобы каждый написал в нем свою фамилию. Теперь он иногда откроет этот букварь и долго, видимо представляя себе мысленно каждого ученика, смотрит на неровную колонку написанных крупными буквами фамилий, потом полистает, полистает, вздохнет и уберет букварь опять в вещмешок.
Он и на войне оставался учителем. Даже команды подавал таким тоном, будто предлагал: «А теперь давайте вот это сделаем». И никогда ни на кого не кричал. Растолкует, объяснит: «Понял?» — «Понял». — «Ну вот, чтобы в следующий раз этого не было». Как со школьниками…
Машина взревела, поднимаясь по изъезженному склону. Подул боковой ветер. Пауль запахнул полушубок, поднял воротник. Другие тоже стали поеживаться.
— А что, ребята, может, перекусим чуток? — спросил Надькин. — Ахмедыч, осталось у нас еще мусульманское оружие? Осталось? Ну, доставай, подкрепимся.
Пауль вытащил из-под скамейки меченый снарядный ящик и раскрыл его. Ящик был разгорожен пополам. В одной половине лежали куски хлеба, в другой — сало.
Ящик появился в расчете вскоре после прибытия Пауля. Он узнал, что на кухне, когда варят свинину, сало часто срезают — вареное почти никто не хотел есть. Как-то он взял да и посолил это сало в ящике из-под мин. А через несколько дней, когда ужин что-то долго не привозили, сделал расчету сюрприз. Правда, из-за этого сала ему пришлось тогда попереживать: когда они сидели вокруг ящика и уписывали с припасенным хлебом сало, Вася вдруг сказал:
— Ахмедыч, а мусульманам разве можно сало?
Пауль онемел. Он почувствовал, как кровь отлила от лица и все тело покрылось острыми колючими мурашкам. Как же он забыл про это! Проклятая немецкая хозяйственность! Да пропади пропадом это сало! Зачем он связался с ним?
— Ну ты чего, Ахмедыч? Что ты расстраиваешься? — спокойно произнес Надькин. — Все это ерунда. Да и разве ты веришь в бога?
— Ага… не… верю, — запинаясь сильнее обычного, выдавил из себя Пауль. — Аллах нету… Комсомольцы аллах не верят.
— Оце так, оце добре, батько Ахмедыч! Що ж це за життя без сала, — улыбнулся Шендеренко.
После этого Пауль ел сало уже демонстративно, чтобы окончательно доказать, что никакого аллаха он не признает.
А мусульманским оружием назвал сало еще Пинчук. Однажды они вели беглый огонь. Пинчук, не заметив, открыл меченый ящик, а когда понял свою промашку, решил подшутить над новым заряжающим — сунул Паулю, увлеченному боем, большой кусок смерзшегося сала вместо мины…
Пауль достал всем по куску хлеба и ломтю сала, посыпанного крупной солью, а Надькин плеснул в кружки водки, — ее в расчете тоже хранили вместе, во фляжке Надькина.
Подышали на края алюминиевых кружек, чтобы не прихватило губы, выпили, крякнули и стали закусывать, отрезая мерзлые белые ломтики с чуть розоватыми прожилками.
— Эй, Ахмедыч! — крикнули с идущей позади машины. — Тебе нельзя много свинины, грех! Аллах накажет! Кидай сюда!
Пауль, улыбаясь, повернулся назад.
— На война можно свинья кушать! — крикнул он. Затем достал из ящика большой кусок, привстал, чтобы не промахнуться, и бросил его в кузов соседям: — На, кушай тоже!
— Спасибо, Ахмедыч! — засмеялись там. — А хлеба нету?
Хлеба было мало, но Пауль все-таки бросил две мерзлые горбушки.
— А может, и водочки подбросишь, Ахмедыч? — не унимались сзади.
— Кидай кружка, налью! — тут же весело
