на скуластом загорелом лице. Его жена Радмила младше него, крепкая, приятно загорелая, с сильными большими руками, которыми она моментально может вдеть пакет в мусорное ведро, застелить постель, приготовить кофе. Она не привыкла не работать, и она делает все с максимальной быстротой и четкостью, не тратя времени, и часто почему-то напоминает мне арфистку, играющую весь день на толстых и тонких струнах своей большой арфы.
Нас у нее много, и мы постоянно меняемся. Постояльцы – словаки, чехи, сербы, иногда приезжают другие. Тома постепенно достраивает и достраивает дом, улучшает и улучшает сад, в котором растут гранаты, лимоны, оливы и кипарисы. Дом Томы расположен последним, и вниз от него, если идти по тропинке, можно дойти до прекрасного, как на картине, и дикого, без всякой цивилизации, вида на море. Море, видное сверху, лежит огромной, спокойной стихией, бьется в утесы и берег.
68. Роберт
Один из постояльцев словак Роберт. Вечером, когда все, кто не отправился «в город» – а «город» для обитателей крошечного пансиона – это либо расположенная неподалеку старинная Будва, либо же маленький приморский, вытянувшийся вдоль моря Петровац, – собираются во двор. Перед садом, под сложной, установленной Томой конструкцией, обвитой диким виноградом, нарезав себе пршуты и все, что к ней причитается, мы начинаем расспрашивать Роберта о Словакии, как у них там после «распада».
Роберт – светло-рыжий человек с нежной кожей, краснеющей от загара, в круглых очках. Он одет в белую рубашку, в белые брюки, в белую шапку-плетенку, как в 50-х годах, у него чеховская бородка, он ездит на велосипеде. Он знает о своем сходстве с героями Чехова и, кажется, гордится им. Ему нравится, что идущие на пляж современные девушки и юноши с явным непониманием поглядывают на него. Так давно, еще при Советском Союзе, в эпоху обязательной понятности, интеллигенция выделяла, как некий позитивный знак, непонимание ее простым народом. Теперь, в эпоху рынка, такое непонимание не имеет под собой никакой коммерческой ценности.
Еще в старое время Роберт объездил мир. Он был и у нас, на Украине, где на него, опознав в нем иностранца, напали местные жители и отняли хранившиеся в багажнике консервы, купленные, как со смехом рассказывает Роберт, в Киеве. Он был и в Америке, и в Европе. Я легко представляю его себе коротко стриженным, с мешком, ночующим в дешевых отелях, у случайных знакомых, нанимающим за недорого машины и чувствующим, что он ведет прекрасную мировую студенческую жизнь, доступную немногим. Он хорошо говорит по-английски, но его все больше гложет ностальгия по СССР.
69. Роберт и Америка
Недавно его уволили с атомной электростанции, где он работал. Электростанцию выкупили американцы. «При них не лучше, зарплаты не выше, – говорит Роберт. – Они относятся к нам как к третьему миру, мы – дешевая рабочая сила. Они и делают из нас Третий мир». При всей его правоте (особенно в свете ее совпадения с модной ныне антиглобалистской критикой), я почему-то чувствую, что он не имеет на нее права. Его гнетет, кажется, то же, что и многих из тех, кто считал себя избранными, кто читал запрещенные книги, кто был носителем культуры «анти». Когда пришел переворот и всякое «анти» исчезло, исчез и тот смысл, что возвышал носителей «антинормы» над советизированным «плебсом». Высокий антисмысл просел, он стал бесплотным и бесцельным, непонятным. Вперед вышли обычные ценности, которые были при любом режиме, а растревоженные люди с вирусом «анти» остались не у дел. Тот мир, который составлял основу отличия людей «анти» от всех остальных, придя въяве, став достоянием всех, предоставил шансы совсем не тем, кто прежде был его тайным хранителем и знатоком. Придя, новый мир поставил посвященных на одну доску с непосвященными. Даже более того, этот мир показал, что теперь все те представления о Западе, которые составляли старый «антизм», не могут быть тем счетом, который кто-либо может выдвинуть Западу же, и что свои планы этот мир будет строить вне зависимости от возлагавшихся на него надежд и якобы дававшихся обещаний. Высоте этих надежд никто никогда не собирался соответствовать, и носителям идеалов-«анти» точно так же, как и всем остальным, предложили увидеть то действительное место под солнцем, которое они занимают в сравнении с тем сверхбыстрым и сверхсовременным миром, к которому они хотели бы принадлежать. Успешными оказались вовсе не носители идеалов демократии, а те, кто хорошо понимал в деньгах. «Роберт, вы должны об этом писать… Кто-нибудь пишет об этом?» – «Зачем, – отвечает он мне, и его глаза смотрят на меня с пьяным, а Роберт много пьет, весельем из-под чеховских очков. – Это никому не нужно. У меня в Словакии друга убили за пальто, в старое время – читай при русских – такого не было. Такому народу вряд ли что-то можно рассказать». Старое «интеллигентское» презрение к народу-пролетарию мешается с новым, чья природа ускользает от самого Роберта. И в России от многих интеллигентов я слышала о том, что у нас какой-то не такой народ. Особенно об этом любят говорить те, кто уже встроился в новый коммерческий порядок и кому мешает отсутствие процветания в России в их собственном диалоге с Западом. «Когда меня уволили, я смотрел телевизор по двенадцать часов в день. Я даже ходил к доктору», – рассказывает Роберт, то ли смеясь, то ли плача и причисляя себя к тому же самому «разлагающемуся» народу, который только что ругал.
Сам того не вполне осознавая, Роберт переживает настоящую драму: интеллигенция в Восточном блоке так или иначе всегда была транслятором слова власти к народу. Даже если она была «анти», то все равно говорила от имени власти, от имени альтернативного авторитета, с опорой на мировое сообщество или Запад. Теперь интеллигенция не имеет права на слово. У власти и народа – другие медиаторы. Призывать к тому, чтобы читать книги и иметь духовные идеалы, для этой интеллигенции означает возвратиться назад либо к советской критике капитализма, либо к фашистской критике пролетариев. Капкан захлопнут с той же артистической точностью, с какой он захлопывается у Чехова в «Вишневом саде», когда старое родовое имение продается капиталисту Лопахину только с одной целью – под снос.
В магической колбе телевизора, показывающего вновь и вновь ту красивую, отчищенную, стерильную жизнь, по сравнению с которой жизнь за телевизионными пределами беспросветна, депрессия переплавляется в антиамериканизм. Но этот антиамериканизм бессилен. Это чувствует и сам Роберт: потому что все его идеалы, все его нынешние «анти» лишь оттого, что полностью не удовлетворяется его запрос
