когда на улице леденящий холод. Радиатор отопления шипит, и дрова пылают в камине библиотеки. Роули с минуты на минуту будет здесь, и я сижу за столом, высматривая его через окно. Небо тусклое и тяжелое. Будет снег. Морозы в этом году ударили рано, а новогодье пригнало фронт суровых холодов. Ручьи обросли льдом, тростник покрылся колючим белым инеем, а пруды промерзли достаточно, чтобы обмануть человека мыслью, что по ним можно ходить. И будет еще холоднее, как говорят старожилы, которые гадают по кольцам вокруг луны и толщине коры на деревьях. Но мы это переживем. О людях округа Клэйборн заботятся.
В каждом городке округа есть собственный неофициальный мэр, человек, который решает те проблемы, которые может решить, а если не может, то люди обращаются ко мне, и мы с Роули наносим визит этим мэрам, чтобы взять поименные списки людей – стариков, недужных, калек-ветеранов и молодых вдов военных, – которым трудно будет пережить зиму. Мы забиваем их дровяные сараи колотыми дровами, кладовые – консервами, а их детей снабжаем шерстяными куртками.
Мы смогли делать все это благодаря деньгам, которые зарабатываем, гоняя виски в Роанок, и это заслуга Роули. Да, действительно, я плачу Роули зарплату, но я никакой не продуктовый талон для него, как выражается Жоржетта. Он не какой-нибудь там жиголо. Мы партнеры. И поэтому, когда он вытащил полузахлебнувшуюся меня из Жоржеттиного бассейна и завернул в свой пиджак, я прошептала ему:
– Забери меня отсюда к чертовой матери – и я выйду за тебя.
Тот бассейн… Мамино ожерелье с лунными камнями лежит на его дне, я уверена. Мы с Роули были уже в пути, когда я потянулась было потрогать его, но оно исчезло. Должно быть, слетело, когда я билась в воде. Роули хотел вернуться и поискать, но я сказала нет. Возвращаться в это гнусное место, нырять в воду, искать ожерелье, в то время как Гус, Жоржетта, Барклай Фармингтон и все их гости будут глазеть, ухмыляться и хихикать, – об этом не могло быть и речи.
Четыре недели миновало с той вечеринки. Почти каждый день я говорю себе, что позвоню Жоржетте, чтобы узнать, не находила ли она ожерелье, но всякий раз откладываю. Я не боюсь ни Бондов, ни помощников Глена Лоу, ни федеральных агентов, гонящихся за мной в темной ночи, так почему же я трушу, когда речь заходит об этой богатой дамочке?
Я не могу позволить ей взять надо мной верх. Просто не могу. Протягиваю руку к телефону. К тому времени как я набираю последнюю цифру, ладони у меня все потные.
– Салли Кинкейд! – Кажется, Жоржетта в полном восторге от моего звонка.
– Я звоню, чтобы поблагодарить тебя за то, что пригласила нас на свою чудесную вечеринку.
Интересно, ей в этих словах слышится такая же фальшь, как и мне?
– Вы уехали раньше, чем началось настоящее веселье.
– Нам предстоял долгий обратный путь.
Вот еще одно, что я делаю в присутствии Жоржетты. Придумываю удобоваримые оправдания, увиливаю, чтобы не сказать правду.
– Пожалуйста, передай благодарность и Гусу.
– Разумеется. А твой мистер Райли… ты уже приняла решение?
– Роули. Я выхожу за него.
Наконец-то что-то простое и правдивое.
– За механика!
– Жоржетта, он не….
– Что ж, из вас получится отпадная пара. Где бы вы ни появились, на вас будут обращать внимание. Это кое-чего стоит. Но не забывай, голубка моя, любой брак – это соглашение.
– Это ты так говоришь. – В этой игре мне Жоржетту не переиграть. Не стоит и пытаться, пора перейти к цели моего звонка. – И еще одно, Жоржетта. Когда той ночью я свалилась в твой бассейн, я потеряла свое ожерелье. Из лунного камня.
– После таких вечеринок у меня всегда набирается полная корзинка всяких штучек, которые потеряли гости, но никакого ожерелья из лунного камня не припоминаю. Как насчет роскошной пары марказитовых сережек?
– Это ожерелье много для меня значит. Герцог подарил его… – обрываю себя. Я по глупости выпалила это, но не хочу говорить ни слова о маме. Если начну, очень может быть, не смогу остановиться и выболтаю Жоржетте то, что на самом деле о ней думаю, – о ней и ее так называемых соглашениях, и о ее мартышке в золотом ошейнике, и о ее сопливых друзьях, и ее голых позах, и ее самодовольных советах, – а это никак не поможет мне вернуть ожерелье.
– Тогда я перерою ради него весь дом.
– Спасибо.
– И мы должны поскорее встретиться снова, Салли. Поскорее!
– С радостью.
Еще одна последняя фальшивая ложь.
Вешаю трубку, уверенная, что больше никогда не увижу Жоржетту. Как и мамино ожерелье.
Я все еще смотрю на телефон, когда входит Роули, неся здоровенную картонную коробку.
– Те образцы плитки, которые ты заказывала.
Я рассказываю ему о своем разговоре с Жоржеттой.
– Она и ее заплывший жиром пингвин-переросток могут поцеловать мой деревенский зад. У нас есть о чем думать, кроме них. Салли, пора дать добрым жителям округа Клэйборн знать, что мы женимся!
– Сейчас у нас слишком много незавершенных дел.
– Мы обо всем позаботимся, я и ты, как муж и жена. Давай разместим объявление в «Газете».
– Тогда тебе придется съехать отсюда. Это будет выглядеть нехорошо – женщина, живущая в одном доме со своим нареченным. Мы могли бы просто сбежать в Роанок, сходить в ратушу, как ты предлагал, и вернуться женатыми.
– При условии, что я смогу привезти ма.
– Я жду не дождусь, когда познакомлюсь с этой женщиной. А я возьму с собой тетушку Фэй.
– Тогда давай так и сделаем.
– Как только погода даст нам передышку.
Роули легонько сжимает мое плечо.
– Я снова в город, на станцию. Должен прийти груз дрожжей и сахара.
Я смотрю, как мой нареченный закрывает дверь. Телефонный разговор с Жоржеттой выбил меня из колеи, да и разговор с Роули о свадьбе ничуть не улучшил настроения. Может быть, это всего лишь мандраж. Но есть кое-что еще. Если я соберусь выйти замуж за Роули, мне придется позвонить Тому в Джорджтаун, рассказать ему об этих планах. Он подумает, что, говоря ему, что вообще не хочу замуж, я имела в виду, что не хочу замуж за него. Это обидит Тома, человека, от которого я ничего не видела, кроме добра, но тут уж ничего не поделаешь.
Я вскрываю картонную коробку карманным ножом и вынимаю плитки. Тут есть и квадратные, и прямоугольные, и шестиугольные, а их цвета имеют замысловатые названия, например: лазурно-голубой, цвет зеленого попугая, оттенок красного апельсина.
Я привожу Большой Дом в двадцатый век.
