том, что становится очень неосторожным. И это сейчас, когда бои с каждым днем все ожесточеннее, когда расстояние до врага иногда такое, что ствол миномета стоит почти вертикально и свои же мины чуть ли не на голову твою падают. То и дело Надькин кричит ему: «Ахмедыч, в укрытие!» А позавчера, когда они никак не могли выбить фашистов из села и уже кончились у них мины, а вокруг и над ними все так же беспрерывно шуршали, свистели осколки и тонко пели пули, он вдруг схватил карабин и хотел подняться из окопа, чтобы сверху попытаться кого-нибудь подстрелить в этом проклятом, уже почти стертом с лица земли селе. Надькин кинулся к нему, еле успел схватить его сзади, дернул изо всей силы вниз, так, что Пауль вмиг оказался на дне окопа. «Тебе что, жить надоело?! Лежать!»
А вечером, когда все стихло, Надькин провел с ним «беседу».
— Скажи-ка, Ахмедыч, что с тобой происходит? Ведь войне вот-вот конец, а ты что делаешь? Зачем ты сегодня наверх-то полез? Сгоряча… А ты не горячись! Война, она ведь не любит особо горячих-то, разве не видишь? Ну, хорошо, пусть бы ты даже кого-нибудь там кокнул сегодня. Хотя наверняка и не увидел бы никого, потому что они тоже не дураки, не встанут там во весь рост: «На, стреляй в меня, дорогой Ахмедыч!» Сидят в траншеях, носа зря не высунут. Но допустим, кого-то и кокнул бы. Ну и что? Разве хорошо нам, если из-за одного фрица погибнет один наш? Потеряем, к примеру, тебя, нового наводчика надо будет нам ждать. А новый неизвестно еще когда будет, да и какой будет. Значит, весь расчет будет расстроен. Из-за какого-то паршивого фрица нас вон сколько не сможет воевать как следует. А потом, нам сейчас люди дороги, как никогда. Война кончается, а что осталось после нее, сам видел. Так что работы хватит, работников, боюсь, не хватит. И не под Москвой мы сейчас. К Берлину идем. И техники, снарядов теперь хватает. Вот ими и будем бить. А жизнь, Ахмедыч, она такая штука, что может пригодиться еще. По себе знаю. Как думаешь? Тоже так думаешь? Ну слава богу…
Пауль и сам понимал, что делает что-то не так, а когда однажды попытался разобраться в причинах своего поведения, то понял, что подсознательно стремится решить все разом, чтобы обрести покой навсегда. Поэтому же, наверно, пошел он и в ту разведку…
Они остановились у какого-то озера, когда за Паулем пришли из соседней части: там батальон готовился переправиться на другой берег, чтобы сделать разведку боем, и им нужен был переводчик.
Пауль легко мог отказаться, ведь не свои идут. Но он только грустно улыбнулся Надькину:
— Пойду я, товарищ старший сержант.
Надькин обнял Пауля, похлопал его по спине.
— Ты на рожон только не лезь, Ахмедыч.
— Ладно, товарищ старший сержант. Я осторожно.
Часа через три дорога привела их к большому двухэтажному кирпичному зданию, обнесенному высоким забором из железных заостренных вверху прутьев. Ворота были широко распахнуты, над ними Пауль прочитал витиеватые готические буквы: «Обувная фабрика». Во дворе было пусто, в здании тоже. Решили сделать здесь короткий привал и, чтобы не быть на виду, зашли в здание фабрики.
После обеда Пауль поднялся на второй этаж. Он не упускал случая посмотреть, как тут и что, в этой чужой земле. Все ему здесь было интересно. Ведь отсюда, из Германии, и его предки когда-то вышли. Он поражался, когда видел, что здесь так же, как в его родном Люксембурге, рядом с жилым домом стоит обязательно еще маленький — летняя кухня, а в домах висят вышитые шпрюхе и на всем кружевные салфетки, кружевные накидки. И многие другие вещи поражали его.
Во всем, что видел, он пытался найти ответ на мучивший его вопрос: почему отсюда, из этой такой ухоженной, чистой и аккуратной земли, вылилась такая жестокая, такая бесчеловечная война? Чего здесь не хватало людям? Что им еще было нужно? Однако ни в аккуратном и чистом быту, ни в спокойной, умиротворяющей природе он не находил ответа на свой вопрос. Не находил его и в здешних людях — перепуганных, полуголодных женщинах и стариках, не успевших или почему-то не захотевших уйти с отступающими войсками.
Пауль стоял, задумавшись, у растворенного окна и смотрел вдаль на зеленеющие чистые поля, на окутанный зеленовато-серой дымкой лесок в стороне, когда услышал однообразный шум, какой бывает, когда много людей идет не в ногу.
Шум доносился из-за угла фабрики, и Пауль бросился к противоположному окну. К воротам подходила большая колонна немцев.
Не успел Пауль добежать до лестницы, ведущей вниз, как услышал автоматные очереди, тут же заработали пулеметы, зазвенели, посыпались стекла, защелкали пули, выбивая на стенах из-под серой штукатурки красные кирпичные брызги. Где пригибаясь, а где ползком по цементному полу, усыпанному осколками стекла, Пауль добрался до командовавшего разведкой майора, при котором должен был находиться.
Вырваться отсюда через ворота не удастся, это было очевидно: на открытом дворе всех уложат. Правда, двор и немцам не давал возможности подойти ближе. Но сколько можно будет здесь продержаться? Помощи ждать неоткуда, фашисты же могут подкатить пушку, и тогда фабрика вмиг станет им всем могилой. Надо отходить, пока совсем не окружили: сзади фабрика еще не простреливалась.
Оставив два пулемета, чтобы сдерживать попытки гитлеровцев прорваться во двор, разведчики начали выпрыгивать через задние окна. До забора было далеко, а немцы уже начали их окружать. Все же первые успели перебраться через забор и залечь, не давая замкнуть кольцо. Остальным пришлось преодолевать задний двор уже под огнем. Разведчики короткими перебежками бросались вперед, падали, взбирались на забор, соскакивали по другую сторону или оставались тут и там висеть на железных копьях.
Когда собрались в прозрачном, прелом весеннем леске, которым Пауль любовался из окна фабрики, оказалось, что потеряли треть людей.
Решили сделать крюк, чтобы уйти от немцев и одновременно выяснить обстановку в других местах, потом возвратиться к озеру. Но оторваться от гитлеровцев не удалось.
Когда вошли в лес перед озером, наткнулись на траншеи. Траншей было три. Пока осматривали их, сзади застучал немецкий пулемет. Пришлось залечь. Но защищаться с этой стороны было трудно — брустверы обращены к озеру, поэтому пришлось оставить траншеи, продвинуться еще вперед и залечь уже на ровном уклоне за деревьями.
Отступать дальше было нельзя: метров через пятьсот находилось озеро, и если немцы прижмут их к воде… Оставалось одно: держаться здесь и не выпускать фашистов из траншей. Но сколько они смогут
