сынок, семнадцатилетний Ульрих. Похоже, он поставлен здесь наблюдать за домом. А там, наверное, Айна, в свою очередь, во все глаза следит за большаком, чтобы никто не мог свернуть к усадьбе незамеченным.
Никому из Скрутулов, разумеется, и в голову не приходило, что их могут увидеть из Шершенища. Да и как увидеть, если они там, в низине, словно в погребе! Это просто случайность, что Инта оказалась на вершине дуба.
Опустив гроб в яму, Скрутулы стали быстро засыпать его землей — только лопаты сверкали. Кого же они хоронят? Вроде никто у них не умер… Теперь, верно, молиться будут. А незнакомец — уж не священник ли?
Но никаких молитвенных церемоний не последовало. Притоптав ногами землю, Скрутул натаскал сюда жердей с клеверного поля. Незнакомец поднял руку, быстро произнес что-то. А затем все они заспешили к усадьбе. Один Ульрих еще потягивался на своем камне. Он был так ленив, этот скрутулский отпрыск, что даже за медом в погреб лез, недовольно морщась.
8
Инта снова посмотрела в сторону Шершенища и негромко вскрикнула: зашевелились, затрещали кусты, оттуда по-высовывались рыжие, желтые, черные рогатые головы… Случилось самое страшное: Мад, этот негодяй, захватил ее коров и теперь выгонял из леса вместе со своими. Не иначе как задумал провести все стадо — и свое, и чужое — по посевам, на которых уже колосится пшеница и рожь. Такую кашу заварит — потом не расхлебаешь!
Ну ладно же!
Инта разглядела внизу подходящую палку — да, от драки не уйти, нельзя ведь допустить такого бесчинства. Вот выбрать бы подходящий момент для нападения, напугать его, ошеломить, обратить в бегство.
Инта притаилась, сжалась в пружину, готовую распрямиться в любой момент. Но обрушиться на обидчика не пришлось. Потому что…
Оставив своих коров возле ольхи под присмотром Крауса, крупного рыжего пса, Мад отвел чужих коров к тропинке, ведущей к Думбрисам, — пусть идут себе домой. Он не кричал на них, не бил, не гнал, что называется, в шею, а спокойно, почти бережно направлял к нужной дорожке. У куста можжевельника Мад, вскрикнув, согнулся: вероятно, поранил ногу острым сучком. И все равно не обозлился, не разорался, лишь потрогал осторожно кровоточащее место.
Подошла Идаля и, по своему обыкновению, стала облизывать невероятно изодранный, латаный-перелатаный рукав паренька. Но смотрите, смотрите, что делает Мад! Обнял корову за шею, припал к ней…
9
Дедушка вернулся из лесу поздно — к самому обеду, потный, усталый. «Бедненький, — с жалостью подумала Инта. — Как намучился! И это все я виновата, я!»
Она ждала справедливой кары, но за обеденным столом дед лишь многозначительно кашлянул:
— Что ж ты, внученька, голос не подала? Я чуть не заблудился в этом Шершенище.
Вот как? Значит, дедушка не собирается рассказывать домашним о сегодняшнем злоключении в лесу… И благодарная внучка ответила с хитринкой, понятной одному лишь ему:
— Разве тебе не было слышно, как мычала Идаля? Она не отходила от меня ни на шаг.
После обеда, когда старшие, истомившись за день, легли отдыхать, Инта подыскала для коров погремушки: Сарке на шею привесила старый колокольчик, Лауце — жестяную банку с кусочками проволоки; одной лишь Идале ничего не досталось, но она не из обидчивых.
На сердце у девочки было тепло: Мад, ах Мад, ты же вовсе не такой злой, каким хочешь казаться! Вот что, сообразим и тебе какой-нибудь подарочек.
Но что дарить Маду? Не цветы же… Все они, эти парни, словно помешаны на всяких там пистолетах, пугачах, на седлах, компасах, пилочках, ножичках…
Инта отыскала среди своих сокровищ складной нож, правда далеко не новый. Целый час она точила и натирала лезвие, пока не очистила от ржавчины.
Но следующим утром все пошло по-старому. Мад опять скакал и прыгал словно одержимый, визжал и выкрикивал угрозы. Даже Идаля и та, остановившись, фыркнула неодобрительно: мол, кабы знала, что ты такой, поддела бы тебя вчера рогами.
Инта была огорчена. В Шершенище, опустившись на траву, она развязала торбочку:
— Мориц, фью-фью…
Песик не отозвался. Тогда, засунув пальцы в рот, она свистнула на весь лес. Однако мохнатый приятель так и не появился — исчез.
Странно! Из дома Мориц выскочил вместе с коровами; по дороге в Шершенище, веселясь, он даже облаял колокольчик Сарке…
Вынув из торбочки хлеб, девочка отламывала кусок за куском и отправляла в рот, приговаривая:
— Непоседа какой! Я отдала бы тебе вот этот кусочек… И этот… Посмотри-ка, сколько тут тмина на корке — ты же его любишь. А теперь вот — ничего тебе, ничего! Теперь я сама.
Прошлым летом Нолд не находил себе места от радости: дедушка обещал достать породистого щенка овчарку. Однако получилось иначе. Отец, возвращаясь с мельницы, подобрал где-то в пути маленький мохнатый комок. Даже мама досадовала: «Не было собаки — и это не пес. Если только какой-нибудь барыне тютюшкаться с ним!» Отец оправдывался: «Овчарке знаешь сколько еды нужно; уж лучше поросенка выкормить».
Все же за зиму Мориц основательно подрос, и уже весной пастухи повздорили из-за него. Вроде бы ясно: в лесу собака нужнее, чем в поле. Но братишка заартачился: а сколько в Шершенище опасностей для Морица? И змеи, и волки, и медведи — чего только не напридумывал! И хотя Инта доказывала, что ничего такого в лесу нет да и, на худой конец, пастух всегда сумеет постоять за собаку, Нолд ни за что не хотел отпускать с ней Морица. Потребовалось мамино вмешательство.
Да, Мориц не только подрос, но еще и стал большим проказником. И хитрый!.. Пока в торбочке есть хлеб, пусть хоть корочка, он лает с похвальным усердием; даже птицы не слетают с верхушек деревьев на землю: такой брехун, оглушил начисто! Но стоит угощению кончиться — только его и видели; лишь изредка он выдерживал до обеда.
Позавтракав, Инта напилась воды из ручья и тотчас же принялась за изучение следов. Хвастать куда как легко, а вот сумеет ли она на деле отличить по следам своих коров от чужих, чтобы не повторился вчерашний конфуз?
И ведь верно: у каждого животного какие-то свои характерные особенности. Просто удивительно! Вот, например, Сарке. Такая подвижная, непоседливая, а ноги переставляет широко, как толстая важная лавочница из поселка. А какие странные отпечатки у Лауце: сама вороватая, и следы у нее неровные, то мельче, то поглубже. Ну, а у Идали, милой Идали, любимицы Инты, и следы, разумеется, тоже милые. А почему милые — неизвестно. Милые — и все тут!
