и нарвалась на отповедь.
— Да вы что?! — слышу. — Да как вы такое подумали?.. Да я бы Потапова этого утюгом бы огрела!..
Вообще-то она, Катя, на вид не очень боевая — тоненькая, совсем еще девочка. А тут прямо-таки, как вихрь, — колотит кулачком себя по коленке, стаканчик с карандашами опрокинула — не заметила даже.
— Предложение, — говорит, — он мне делал. Все знают. Но это же еще до Толи было! Два года назад... А чтоб потом... Да я б кипятком его ошпарила, вот что!
Вскочила и — тук, тук, тук — к двери. Еле успела ее Мария Федоровна перехватить. Взяла под руку, утешает:
— Честное слово, Катюша, ты меня не поняла. Я же тебя не хотела вот ни на столечко обидеть. Ну, пожалуйста, успокойся.
А та опять в рев. Выплакалась в платочек, высморкалась; увидела, что карандаши на полу валяются, присела на корточки, собрала. Покраснела.
— Извините, — шепчет, — я нечаянно.
И смешно мне на нее смотреть и грустно. Смешно — потому что выглядит забавно; косички растрепались, глядит на меня виноватыми глазами — школьница да и только. А грустно — ибо знаю я то, чего она не знает. И если все, что мне известно, — правда, то суждено ей в двадцать лет остаться ни женой, ни вдовой...
Поставила она на место стаканчик, встала и говорит:
— Совсем забыла: ведь я по делу... Мне к Оленину надо.
— Я, — говорю, — Оленин.
— Ой!.. Извините... Вы на меня не сердитесь, что я к вам пришла? Мне в отделении сказали, что через вас можно Толе записку передать. Правда?
— Правда, — говорю.
— Вот она... Это очень, очень важно. Вы, пожалуйста, поймите. Там ничего плохого нет. Только очень важное для него и меня.
А для нас? — думаю. Взял я у нее записку, просмотрел и говорю:
— Передам.
Опустила голову и, не прощаясь, пошла к двери. Не плачет. Ресницы вздрагивают, но не плачет. Ушла.
В столе у меня лежит справка. Утром получил. И в справке сей записано черным по белому, что Акимов Анатолий Григорьевич в пятьдесят восьмом году осужден народным судом к одному году принудительных работ за пьяную драку. Факт этот Акимов от нас скрыл. И вот является жена Акимова и просит передать ему записку, в которой сказано помимо прочего: «Не надо скрывать, что тебя судили, скажи об этом честно». Как я сие должен расценить? Пока только так: жена сообщает мужу, что в его положении бессмысленно скрывать биографические изъяны.
Судебномедицинский эксперт на поставленные Комаровым вопросы дал ответ, что «кровоизлияние под мягкую мозговую оболочку гражданина Потапова произошло от очень сильного удара в верхнюю часть шеи сзади каким-либо тупым твердым предметом». Предметом, а не кулаком.
Потом из допросов свидетелей выяснилось, что Потапов в свое время ухаживал за Катей и она будто бы даже собиралась выйти за него замуж, да раздумала — пристрастие Потапова к водочке ее отпугнуло. Отношения у них с Потаповым сохранялись довольно странные — Катя уже познакомилась с Акимовым, однако продолжала ходить с Потаповым в кино и на танцы.
В таком вот клубке и приходилось нам разбираться. А если ко всему прочему прибавить, что у Акимова изъяли пятисотграммовую латунную гирьку, то, объективно говоря, положение складывалось не в пользу Акимова.
Появился Пека.
— Разрешите, — говорит, — доложить, товарищ комбриг?.. Можете записать Акимова в кандидаты на долгую отсидку. Нашли отпечатки его пальцев на гире. Правая рука. Три пальца. Мамаша жены Акимова утверждает, что гирю использовали как пресс для бумаги и из комнаты не выносили. А нашли ее, как вы знаете, в его кармане... Что вы, товарищи, молчите?
А что скажешь? И так скверное положение у Акимова, а после пекиных новостей и совсем уж стало отвратительным. Как ни кинь, а косвенно подтверждалась версия о ссоре на почве ревности. Штришок за штришком ложились в ряд. Скрыл судимость. О прежних отношениях жены и покойного не мог не знать. Говорит, что ударил кулаком, а экспертиза утверждает, что ударил тупым предметом. Гирька вот нашлась совсем не там, где лежала в обычное время. Факты...
А в противовес им нет ничего. Или почти ничего... Приезжали ко мне товарищи его по цеху. Плохого не сказали, но и особенно хорошего тоже не принесли. Мало, говорят, его знаем, а так — парень спокойный, тихий. Водки в рот не берет, хотя во всем остальном человек компанейский... Соседи, так те определенно на стороне Акимова. В один голос твердят, что ни с кем он не ссорился; наоборот — помочь всегда всем был готов, и с Потаповым вроде бы уживался мирно.
Таков акимовский актив. Решил я запросить характеристику на него из части, где он служил, но уже когда писал запрос, подумал, что вряд ли прибавит он что-нибудь новое к делу.
Подошла ко мне Мария Федоровна, руку на плечо положила и тихонько спрашивает:
— Что, плохо? Плохо для Акимова, а? Скажите же, Сергей Саныч, миленький...
— Плохо, — говорю.
Отошла. Села бочком на стул, губы кусает.
— И все-таки, — говорит, — что-то здесь не то! Не было здесь ревности. Не в ней суть. Фактов у меня нет, но сердцем чувствую: если и лжет нам Акимов, то не в главном.
Что ж, думаю, примем во внимание и твое сердце. Хотя это и не аргумент, но вообще интуицию со счетов сбрасывать я не намерен. Ведь что такое — интуиция? Образно говоря — умение видеть второй план какого-нибудь явления. Не только оболочку, а сквозь нее — ядро. Именно — сквозь нее... А пока, думаю, допросим еще раз Акимова. В свете новых данных.
4
Привезли Акимова. И опять полезла мне в глаза латка эта на левом рукаве его пиджака. И хочу, да не могу не глядеть на нее. И, представьте, видится в аккуратненьких ее стежках какая-то едва уловимая связь с убежденностью добрейшей Марии Федоровны в отсутствии ревности и прочих отягчающих обстоятельств в поведении Акимова во время драки... Тьфу, думаю, прямо-таки наваждение какое-то! А тут еще вспомнились мне Катины глаза при неловком нашем прощании, и чувствую я, что начинаю размякать. Сидит передо мной убийца, а я, следователь, не ощущаю к нему никакой такой неприязни или брезгливости.
Отвел я, наконец, глаза от этой самой латки, и говорю, придав голосу строго служебную интонацию.
— Скажите, Акимов,
