прозрачный. Женя смотрит всегда снизу вверх, как бы извиняясь за что-то.
На вопросы о его жизни, участи, болезни Женя отвечал спокойно, ровно, незлобиво, но и не равнодушно, а так, будто давным-давно уже привык ко всему.
Я понимал его спокойствие; чуть виноватый взгляд, ровный, неспешный, тихо-отчетливый выговор – он уже все решил. Или, возможно, за него решила судьба…
Последние лет четырнадцать, да что там, уже почти пятнадцать Женя провел в разнообразных лечебно-изолирующих учреждениях. На дурках, проще говоря, и в больницах со специальным, тюремным режимом. Как он попал сюда, чем прогневил судьбу, как испохабил свою карму?
«Убийство с особой жестокостью» на языке юриспруденции. Зарубил топором маму. Как, почему, за что, при каких обстоятельствах – о том не рассказывал.
Тихим, слегка вибрирующим голосом Евгений повествует, что предыдущая его больница была другая, не Пряжка, а возле Троицкого рынка больница имени Кащенко. Но во время пожара Троицкого собора дурка тоже пострадала, и Женю перевели сюда, в больницу имени Деда Мороза.
Троицкий – редкой красоты, кстати, собор: кипенно-белый, с золотыми звездами на синих куполах-крышах.
За время своего почти пятнадцатилетнего бессрочного заключения Женя не мог вспомнить чего-то одного особенного, существенно важного, дни и ночи лепились в сутки, сутки низались на нитку месяцев, месяцы паковались в годы, а годы слились для него теперь в одну неразличимо-серую пелену, муть больничную.
Пятнадцать лет – срок немалый. Около пятнадцати лет длилась Великая Восточноазиатская война: самураи обагряли клинки кровью монголов и китайцев, сыпался сверху американский напалм и, объятые пламенем, падали с небес самолеты камикадзе.
За пятнадцать лет каскад громких побед, война, кровь, геноцид и сокрушительное поражение.
А ведь были и такие, кто прошел ту эпоху целиком, от начала до конца, от Маньчжурии до линкора «Миссури». Много, много полно-долгих лет, напоенных событиями. Много не только для одного человека, но и для исполинского государства.
А тут – пятнадцать лет один, без друзей, без своего ума, без надежды… Представишь такое бытие – и кровь застынет в жилах.
Ровным, монотонным голосом Женя говорил, что просто хотел бы пригубить сейчас нормальной домашней еды, а не мерзкой больничной жрачки. Я его понимал прекрасно, и у меня давно уже поперек горла стала эта прогорклая безвкусная мерзость.
Глядя сбоку на согбенную, как на рисунках Ван Гога, высохшую фигурку Жени, я вспомнил рассказ знакомого «ветерана» Пряжки. Тот поведал мне как-то раз про приятеля, тоже «ветерана», тот семь лет провел на дурке. За точно такое же преступление, что у Жени: мать убил. Ножом. Но выпустили его уже через семь лет.
Почему так происходит, бро? Чем отличаются друг от друга эти «работники ножа и топора», практики больничного существования? Или вердикт врачей различается в зависимости от способа, орудия убийства?
Нет, бро, сейчас я тебе объясню, как работает этот механизм, в чем разница – отбывать срок на дурке или в тюрьме.
Допустим, ты совершил уголовное преступление, то же убийство, тебя признали вменяемым и присудили срок, семь лет, например. И в этом случае, если ты, находясь в заключении, не будешь пытаться бежать и не задушишь кого-нибудь из сокамерников, отбыв от звонка до звонка, выйдешь через свои семь лет как положено. Но за примерное поведение и хорошие характеристики от начальства имеешь шанс выйти по УДО раньше срока.
Если же тебя прочно признали социально опасно-невменяемым, недееспособным или патологически агрессивным, то срока у тебя нет. То есть отлежал ты в закрытого типа дурке, скажем, года два или три. Собирается врачебный консилиум, решает: понизился уровень социальной агрессивности, невменяемости у данного субъекта или нет? Если понизился – могут перевести в отделение с более легким режимом, а впоследствии в обычную психбольницу.
Если же нет и ты, по мнению докторов, все еще слишком опасен, то оставляют подлечиться еще на полгода. После снова собирается консилиум докторов и чего-то там решает. Повезет – признают улучшения и, проходя облегчение больничных режимов ступень за ступенью, может, попадешь в конце концов на обычное, нестрогое отделение обычной больницы, хоть нашей Пряжки. А там и вовсе выпишут – как карта ляжет.
А не повезет совсем или плохо себя вести будешь, персоналу грубить, режим нарушать или еще что, и, чувак, могут вовсе никогда не признать тебя вменяемым и «социально добрым». Да, врачи, суки, такие.
Уловили разницу? Если по обычной, уголовной теме чалиться[22], то отсидишь свое и откинешься в самом благоприятном случае досрочно.
А если психом тебя признали, то… В самом благоприятном случае, если будет на то воля – нет, не Бога, конечно – врачей, освободиться имеешь шанс тоже досрочно (за взятку – весьма досрочно). Но! Если сильно невезучий ты, или врачам/персоналу насолил, или просто моча им в голову бьет – сидеть тебе не пересидеть. Без предела. А как в случае с Женей, считай, пожизненно. Ибо сколько ему уже лет жизни осталось?
В общем, условно можно определить так: если обычный преступник – тебя судит закон, а если псих несчастный – целиком и полностью зависишь от прихоти или произвола добрых мозгоправов. Спите, психи дорогие, ваших баб ебут другие!
Ну, если семейный ты, может, дадут родственники на лапу, и выпустят тебя раньше, знавал я и таких. А нет – ты лишь шарик на рулетке судьбы, бро.
Что же до Жени, я бы его выпустил. Прямо сейчас, и без всяких освидетельствований, просто из милосердия. Какую, в конце концов, представляет он теперь опасность для общества? Тихий, вежливый, спокойный, сломанный человечек.
Энтузиасты
Хотя… не так все мрачно, как может показаться. Врачи, завотделениями – неплохие специалисты, ответственные люди. Не их вина, что за всем просто не успеешь, не уследишь.
Пример: по регламенту, распорядку положено каждый день проводить обход. То есть побеседовать с каждым пациентом минут… три-пять, наверное (это же психиатрия все-таки, область человеческой души, а не просто срастание переломов). На отделении лежат человек сорок – пятьдесят, если не больше. Конечно, примерно четверть из них – лежачие старики, с которыми уже не побеседуешь. Но даже если принять за правило трехминутный разговор с каждым из оставшихся тридцати, положим, человек, то лишь на обход у врача уйдет полтора часа ежедневно. А то и два с половиной. Комментарии излишни.
Вообще же врачи, как уже говорилось, находятся на недосягаемой от нас дистанции, как бог гностиков от сотворенного мира. А мы – низшая каста, социальный мусор.
Впрочем, находятся и неравнодушные, увлеченные своим делом специалисты. «По делам их узнаете их»[23]: был, помнится, один доктор. Толковый мужик. Все пытался хоть как-то расшевелить это болото.
Известно ли вам,
