что таилось в названии места: «изгнанный, отверженный». Впрочем, это предзнаменование можно было понимать двояко, ведь Григ сам чувствовал себя «изгнанным», что всегда ему нравилось, он в каком-то смысле даже культивировал эту свою особенность. Изгнанный из преступного мира, говорил он. Одним словом, мы решили сделать еще одну попытку: возродиться где-то в другом месте. Изгнанными и невиновными.
В этом доме было все как надо. Он был обветшалым как надо, но в меру. Не слишком. Ровно настолько, насколько нужно. Он появился в нашей жизни именно в тот момент, когда мне в очередной раз понадобилось переменить обстановку. Отправиться посмотреть, что там за морями и лесами. Найти что-нибудь не такое… вызывающее, не такое бросающееся в глаза. Что-то потайное. Чтобы нам обоим без особого ущерба выбраться из грядущего хаоса, наступление которого все так отчетливо ощутили. А нам просто хотелось ускользнуть. Григ был согласен на все. А я, я хотела вновь испытать бесконечное наслаждение от стремительного бегства. «Сбежать» — вот основа моего писательства. Из книги в книгу я цеплялась за бегство, как за лисий хвост. Déguerpir — префикс dé и старофранцузское guerpir — «покинуть, отказаться», или немецкое werfen — «бросать», или шведское verpa, или готское vairpan, или валлонское diwerpi, или провансальское degurpir. Я, можно сказать, на фундаменте этого слова создала самое себя. Оно вынуждало меня покинуть какое-то место ради другого, столь же невероятного. На этот раз таким местом оказался Буа Бани. Мы поселились здесь следующей весной, коробки с книгами и наша ослица. Сразу начали обустраиваться. Григ устроил себе кабинет под крышей, заставил книгами окно, а в моей комнате, что напротив, окно выходило на луг.
10
Лесная дорога по-прежнему была закрыта для всех машин, за исключением автомобилей местных жителей, к которым отныне относились и мы. Дождь на ветровом стекле. Капли, проникающие через опущенное боковое стекло. Цепь горных отрогов и склонов. Молинии, камыши, хвощ. И ни одной вертикальной линии, бросающей вызов дерзкой стреле папоротника. А я-то надеялась. Но вот появляются сосны, редкие стволы, высокие, кривые, с розоватой корой, целый лес взметнувшихся ввысь заколдованных змей. Пространство просматривается на сотни метров вокруг. Никакого укрытия. Но я невольно ищу его глазами, сидя за рулем. Может там, где ограда кладбища?
Кладбище находилось недалеко от нашего дома, неприметное, затерянное в лесу, маленькое далекое кладбище, которое можно было увидеть, лишь подойдя к нему совсем близко, им не занимались местные власти, строптивое кладбище, уверенное в собственном превосходстве, без обрядов и церемоний, совсем крошечное.
Проехав дальше, добравшись до края поляны и оказавшись на скрещенье дорог, я снизила скорость, внимательно осматривая окрестности. Годом ранее община затеяла работы и превратила лесную тропу в оздоровительный маршрут с бревенчатыми столами и скамейками, с афишами-изречениями на тему здорового образа жизни.
Здесь было пусто.
Стоянка тоже была пуста.
Но чтобы в этом окончательно убедиться, я проехала дальше.
Мне всегда было трудно с кем-то сблизиться. Я любила путешествовать, ездить в поезде, любоваться пейзажем. Видеть, как он мелькает за окном, постепенно меняется, но для этого требовалось, чтобы я менялась тоже, превращалась в кого-то другого. Выглядела так же уверенно, как этот другой. Спрятала ту самую лисицу, за хвост которой цеплялась. И не только лисицу, но и лес, в котором она жила. Всё спрятать. Всё отпустить. Ветки, кустарники, траву, облака. Листву. Довериться куртке, она у меня изумрудно-зеленая, из непромокаемой ткани. Я носила ее очень долго. А потом еще. Она износилась. И потом износилась еще больше. Но она так мне нравилась, что я повесила ее в комнате, это был некий объект для медитации, напоминающий о прошедшей линьке, будто сброшенная кожа или опавшие перья. В тот день, отправляясь в Лион, я надела именно ее. Так было нужно, чтобы решиться быть той, какая я есть. Той, что пришла из леса. Той, что могла говорить об иных краях. Защищать их. Об иных реальностях, иных смыслах, иных особенностях, постепенно формирующих меня, иных возможностях, иных ощущениях, иной восприимчивости — обо всем этом нужно будет сказать.
Мысленно я уже готовилась взять слово. Говорить с деревьями. Говорить с животными. Я пришла не одна. Я пришла вместе с лесом. И потом, не забыть бы, к «животной» теме мы трое подошли с совершенно разных позиций. Два других романа — это история мужского мира, рухнувшего в самом своем основании, социальная эпопея с династией, наследованием, логосом и трансцендентностью. Мой же будет скорее историей глазами женщины, где центр оказывается смещен к краям и укромным закоулкам, но они тоже вот-вот обрушатся. Мне так кажется. Впрочем, я не уверена. Однако это отличие, возможно, и станет предметом дискуссии.
Гаэль, которая организовала встречу и с которой мы прежде не встречались, ждала меня под зонтом на вокзале Лион-Пар-Дье, скрывшемся под завесой дождя и подступившей ночи, так что в такси, увозившем нас, я почти не могла ее разглядеть, разве что высокие кожаные сапоги, доходившие ей до колен, еще я слышала голос, она рассказывала, что ее восьмилетний сын Ноэ был фанатом морских млекопитающих и, как она уверяла, знал наизусть Красную книгу МСОП[21], мы хором стали перечислять животных, и мне было очень уютно в этой влажной лионской ночи: фары, разноцветные неоновые огни, огни светофоров, а вокруг тюлени, киты, косатки — они сопровождали нас, то погружаясь в воду, то выныривая из дождя.
Потом Вилла. Подмостки в свете прожекторов. Черная бездна зала. Много кресел. Два писа–теля, которых я видела впервые, Л. Ж. и С. М. Их лица. Лицо Морианны, приехавшей из Парижа вести эту встречу.
Чуть раньше, в поезде, я размышляла о том, где для меня центр и где края. Пыталась определить, что есть внешнее и что внутреннее. Где порог? Где граница? У меня 45 минут. Поезд мчался. Еще нужно пояснить, что эта потребность перемещаться от центра к краям для меня остается загадкой. Чем-то странным. Я не совсем понимаю, почему мне так важны эти края, словно они — некая тайная часть души. Почему ко всему, что живет и существует вокруг меня, я чувствую такую сильную привязанность. Ни единого раза рядом с животным — мне нравится само слово «животное» — я не ощутила радикального отличия, никакой разницы, никакой пропасти и бездны, о которой говорят люди, даже самые умные, самые образованные, преисполненные любви к животному миру. Никогда.
Я и животный мир — мы одной крови. И от этого я чувствую умиротворение. Такое глубокое, что порой, оказавшись рядом с человеком, я
