думать. Благодарят лишь того, кто умеет соответствовать полю мысли, полю долга, полю цивилизованного бытия, о нем обещают думать, его примечают. В этом цивилизаторском пафосе, видимо, трудность англоязычной культуры, для которой вежливость – это знак цивилизованности, а не биологической потребности. Тот, кто не умеет быть цивилизованным, находится за гранью благодарности, пусть он и принадлежит общему полю жизни и смерти (где Бог и «пощада»). Тогда, думается мне дальше, его насильно обучают манерам. Йован – прекрасно обучен.
Осип Мандельштам считал, что каждый новый век может найти лекарство от своих бед в позапрошлом веке. Так, ХХ, выступивший против историцизма XIX, ставший веком громадных, архаичных монументальных форм, нуждался в легком энциклопедизме позапрошлого XVIII столетия, для того чтобы справиться с самим собой. Не нуждается ли XXI век с его высокими технологиями и скоростью в передаче информации, огромными архивами накопленной информационной памяти, в систематическом духе XIX с его чувством единства и связности частей, обобщающих идей и разработанной системой перехода с одного уровня игры на другой? Не нуждается ли наш век в однополюсной иерархической, по сути королевской структуре? И не является ли эта обстановка Йована некоторым подспудным соответствием истине нового века? Пусть Германия и Франция все еще потчуют себя и других мифами «социального равенства», то, что исподволь начинает развиваться теперь, – это шаг назад к колониальному, неоиерархическому, неоготическому, неодарвинистскому, неомифологизированному, националистическому миру, разделенному на высших и низших, где власть, как и в XIX веке, будет сосредоточена в руках элитарных носителей знания, а религии, национальности и т. д. станут служить демаркационными линиями, системами поиска и наведения в одной огромной, хорошо организованной библиотеке. Это – мировая империя, а вовсе не демократия.
Когда речь заходит о религии, я рассказываю о письме Юлии Кристевой, в котором говорилось, что сербы отделены от Европы своим православием, что в общую семью народов они могли бы попасть, прими они католичество. Эта мысль раздражает Йована, но то, что он говорит дальше, лишь подтверждает слова Кристевой. «Религия совершенно не имеет значения. Для нас религия и есть национальность, и серб может быть только православным». И, точно следуя сюжету, я уже знаю от отца, что Йован не просто боснийский серб, он из семьи боснийских мусульман, перекрестившийся в начале 90-х и отвергнутый всей остальной семьей. На Балканах, как всегда, все не то, чем кажется. Об этом я думаю, когда к нам присоединяется совсем юная жена Йована, вернувшаяся с моря.
81. Imitatio
Жена Йована – светловолосая спортивная Симонида. В отличие от Йована-англичанина она скорее американка. Я еще раз удивляюсь вкусу Йована: да, конечно, жена не должна быть ни в коем случае ни чопорной, ни сухой англичанкой, ни слишком простой, слишком сербкой или черногоркой. Сербы или черногорцы – это национальные костюмы и герои на литографиях, их красота радует взор, но в собственном пространстве колониста-аналитика они присутствовать могут лишь в качестве обслуги. Таков естественный отбор элитарной власти: она должна отличаться от народа. Топ-модели – это для дешевых господ с быстрыми деньгами. Для историка, политика, библиографа подлинная дама должна иметь вневременную ценность, быть как живопись или скульптура. Дама должна нести в себе известную толику образованности, быть живой в общении, веселой, атлетичной, как бы противостоя кабинетности своего мужа, она должна быть чуть не ожившей, кружащейся от радости перед самой собой статуей, как Вивьен Ли в фильме «Леди Гамильтон». Не «сербка», нет, а традиционно соблазнительная для цивилизации гречанка. Такова Симонида, учившаяся в Америке, познакомившаяся с Йованом, когда стала военным корреспондентом в Боснии.
В той театральной ночи, дарвинистском отборе, который разыграл передо мной, как спектакль, Йован, Симонида и есть скрывавшийся ответ: ее белая красота сияет ярче, оттененная, как темным пологом, мрачными красками неоспоримой исторической логики. Симонида пришла с моря, ее волосы, собранные из-за гостей в хвост, еще долго не высохнут. Все, что говорил Йован, устремляется к Симониде потоком особенной драматической тьмы, а она, вышедшая из моря, кажется новым началом, как если бы все, что говорилось, и было нужно для сохранения и защиты именно этой главной ценности – белой красоты античного мира, которую и призвана сохранять история Запада. Тайна Дарвина в том, что вся его теория эволюции охраняет антропоморфную греческую эстетику. Форма человека – это вечно юное Историческое Правосудие, вокруг которого потом формируется борьба видов. Одна из тайн Америки – это статуя Свободы, белая статуя истины и нового начала, к которому потоками устремляются из темных вод эмигранты, дабы включиться в процесс борьбы, отбора, доказательства и, наконец, установления иерархии. В перегруппирующемся мире, в пространстве пока что лишь дома, Йован поступает так же. В этом доме свершается некая сложная имитационная, почти шекспировская защита, выстраиваемая над Сербией умным и очень талантливым человеком, против надвигающегося распада.
82. Симонида
Конечно же, Симонида говорит со мною на том англизированном американском диалекте, который присущ выпускникам хороших университетов и колледжей Америки.
Она рассказывает мне о мусульманах, желая быть к ним справедливой. Ее речь прекрасно, почти адвокатски выстроена, и я ловлю себя на том, что, увлекаемая силами английского, она опять забывает, что я – из России. Она говорит со мной так, как она привыкла говорить с американцами и англичанами, отстаивая, в понятных им и весьма политически корректных терминах, а главное – в подспудно им ясных бессознательных основаниях, «сербскую» аргументацию, которая в ее улыбчивых устах звучит предельно цивилизованно.
Чтобы как-то пройти за зеркальное отражение аргументации, я перевожу разговор на Россию. Симонида оживляется и говорит, что видела постановку Чехова в Америке и удивлялась, насколько американцы не понимают Чехова. Улыбаясь большим красивым ртом, Симонида говорит мне, что у американцев «нет души». Но потом она замечает, что в разговоре с подругой уже обсуждала, что все-таки совершенно невозможно понять, что должно быть в голове у человека, который пишет как Чехов. Мы говорим о рассказе «Устрицы». Обедневший чиновник просит милостыню со своим малолетним сыном, и загулявшая компания из ресторана подзывает голодного мальчика и угощает его, за неимением другого, заказанными устрицами. Чехов долго описывает, как хрустят створки ракушки под зубами не имеющего ни малейшего понятия о том, что такое устрицы и как их есть, мальчика (метафора очевидна: вместо хлеба – камень). На этом длинном описании рассказ заканчивается. «И все! – улыбаясь, говорит Симонида. – Как это может быть? Что должно быть у человека, что за опыт?» Я начинаю рассказывать ей о Чехове, перечисляя мытарства Чехова ребенком. Сама же я все хочу спросить, почему
