«попадать», хотя теперь, когда мы расселись у него на балконе в том же Херцеге Новием, с видом на сходящие вниз к морю простые, белые, современные здания, Радко, пожалуй, и рад, что хоть пршут ему удался. В Радко нет никакого поклонения настоящему, аутентичному, исконному. «Черногорец», думаю я, все же что-то иное, чем «серб». «Черногорец» как будто слишком простоват и даже грубоват для «серба», слишком связанного с историей империй, он всегда – немного смешон, но одновременно он и не заигрывает с властью, не хочет ввязываться в мировую политику. Черногорцы никогда не были под турками, сохранив свое маленькое королевство в неприкосновенности. «Вот ты – четник, – ругает Радко моего отца, – а отец твой боролся с ними». Отец улыбается, глядя на Радко, вероятно столь же наивного, сколь мой дед, коммунист Радоня Голубович. Сын деревенского писца, отказавшийся от успешной карьеры адвоката, проведший жизнь в тюрьмах, в партизанских лесах и в советском изгнании, мечтал о самом главном – о спасении человечества.
78. Кэре и дурак
От русских Радко получил и свое прозвище – «дурак». Именно так по-русски его обозвала моя бабушка Бранка. Легенда доносит, что у бабушки был пес, доберман, и звали его Эрик. Пес был куплен для того, чтобы составлять бабушке компанию и скрашивать часы одиночества, выступая в роли ее главного слушателя; не признаваясь никому, бабушка в самом деле нежно любила Эрика. Как-то раз позвонил Радко. И, желая пошутить, попросил к телефону Эрика Голубовича. Бабушка строго ему ответила: «Эрика нет, он на работе в офисе». Тогда не сдающийся Радко решил попросить моего отца «Олега Голубовича». «Олега? Олег тоже не может подойти, он бегает по двору и писает», – отчеканила бабушка и повесила трубку. Не веря своим ушам, Радко позвонил еще раз и еще раз потребовал к телефону добермана Эрика. На что бабушка, видимо утомившаяся этой игрой и уже показав, что она не лыком шита, сказала великую фразу, все расставившую по местам: «Эрик ест кэре, а ты си дурак». («Эрик – собака, а ты – дурак».) Кроме чрезвычайно выразительной вставки глагольной связки «есть», сохранившейся в сербском, не менее выразительно это русское «дурак» с ударением на первом слоге. Почему-то сразу перед глазами возникает неловкая большая дубина в шапке, и впрямь чем-то похожая на Радко.
«Елена Загревская, – смотрит на меня внимательно Радко, – твоя мама. Я помню твою маму. Мне было десять лет, когда она приезжала. Она – красивая и добрая. Она подарила мне книжку и эти… как их… значки». Воспоминание о значках явно доставляет Радко удовольствие. «Елена Загревская», – повторяет он, как будто объявляет выход какой-нибудь артистки. Смотря на Радко, мне хочется плакать, о мое родное, мое ушедшее счастье трудящихся всего мира! Я ведь тоже помню эти маленькие значки, мне особенно нравился их красно-бордовый цвет с поблескивавшим из-под него золотом, и я тоже, Радко, из дураков, по большому счету.
Да, в Черногории они оставались в стороне от сербской трагедии, сохраняя, как это ни странно, достигнутый в Югославии паритет сил. Именно из-за своей простоватости они легко смогли спокойно перейти в другое качество – стать маленьким государством в Европе. Их власть – совсем другая, чем у сербов, их правители меньше смотрят вовне, их города – ближе к их земле. Сербия же, вовлеченная волей судеб в мировой водоворот, оказалась вновь вынесена на пик, должна отстаивать свои позиции в игре мировых сил. «Кто-то кажет, кто-то лажет // Сербия е мао // Као мао // Као мао // Три раза путовала», – как пел мне Ацо. В вольном переводе: «Кто-то скажет, язык вражий, Сербии-де мало! Как же мало, как же мало, три раза воевала».
79. Новый Дарвин
Так Радко и не расселся на огромной веранде у Йована, за прозрачными стеклами которой, словно цветы в оранжерее, распускается тысяча книг о Балканах. Среди расставленных то здесь, то там амфор и мраморных женских головок я проваливалась в другой век. Но в какой? XIX? XXI?
Поблескивание очков, библиотека, литографии на стенах делают свое дело: сложной оптикой речи и пространства Йован превращен для меня в лектора или экскурсовода, так что даже пейзаж за окном кажется исторической картиной во всю стену. Где мы? И кто я? На кого я похожа теперь, в своем сером льняном костюме и со своим хорошим, оксфордским английским? Оптика меняется еще один раз, и неизвестно откуда встают виденные мною сцены из Лондонского музея естественной истории. Музей похож на собор, по стенам которого вместо статуй святых – бесконечные барельефы наслаивающихся друг на друга биологических видов, от простейших до приматов. Архитектоника грандиозного естественного отбора, собор великой борьбы видов за выживание, венец которой – человек, бродящий по музею. О чем говорит Йован? О естественном отборе стран: побеждают также сильнейшие, а слабейшие вытесняются на грань существования или, в лучшем случае, в резервации и зоопарки, в лавки редкостей и древностей, в экспонаты. Поблескивающие стекла очков Йована становятся похожи на микроскоп. Отовсюду веет духом английской колониальной империи, становится холодно и неуютно, как в плохо отапливаемых каминами помещениях. «Но ведь по этой логике, – возражаю я, – каждый сильнейший, побеждающий в битве, будет побежден, а ресурсов у нас на земле уже не так много осталось». «О, конечно, мы все обречены на вымирание. Я, может быть, ошибаюсь, – продолжает Йован, – но все же должен напомнить, я историк по образованию». Мои возражения, замечаю я, звучат четко, отлаженно. Как и в риторике XIX века, это возражения либерала консерватору, поборника свободы поборнику железной необходимости, или, чувствую я, француза, даже француженки – англичанину. Превращенные этой странной оптикой кембриджского английского, выдерживая стиль, сложность фразы, слегка имитируя, мы говорим как мадам де Сталь и Бенджамен Дизраели, склоненные над картой Сербии.
80. Новый XIX век
Но разве Йован – премьер-министр? Разве я – мадам де Сталь? Почему мы не можем говорить иначе? Потому ли, что осваиваем грамматику и эстетику новой власти, где русские и сербы – совсем не то, что было раньше, а части этновидов, наций с их национальными особенностями, которые должны бороться за выживание в своем «животном» мире (вот она, обратная сторона нью-эйджа, увлеченности этно, музыки китов и шумов природы)? И поэтому игроки, играющие за эти страны, должны имитировать тех, в чьих сферах влияния они находятся, сохраняя свое национальное отличие, как разграничительную мету, значок демаркации.
Продолжая давно оставленную тему «хвалы», напомню, что английское «thank you» связано с «think» –
