в себе». В первой половине этого текста Сад не только предвосхищает так называемый «пансексуализм» Фрейда, но и превращает эротизм в движущую силу человеческого поведения. К тому же во второй части он утверждает, что чувственность наделена значением, выходящим за ее пределы. Либидо присутствует везде и гораздо шире самого себя. Сад, несомненно, предугадал эту великую истину. Он знал, что «извращения», которые толпа считает нравственным уродством или физиологическим дефектом, на самом деле связаны с тем, что мы теперь называем интенциональностью. Он пишет жене, что все «причуды… берут начало в утонченности», а в «Алине и Валькуре» заявляет, что «изыски происходят только от утонченности, хотя утонченного человека могут волновать вещи, которые как будто эту утонченность исключают». Он также понимал, что наши вкусы мотивированы не только внутренним качеством объекта, но и его отношением к субъекту. В отрывке из «Новой Жюстины» он делает попытку объяснить копрофилию. Его ответ сбивчив, но, грубо используя понятие воображения, он указывает, что истина предмета лежит не в нем самом, а в том значении, которым мы его наделяем в ходе нашего личного опыта. Подобные прозрения позволяют нам провозгласить Сада предтечей психоанализа.
К сожалению, его рассуждения теряют блеск, когда он, подобно Гольбаху, принимается отстаивать принципы психофизического параллелизма. «По мере развития анатомических знаний мы без труда сможем продемонстрировать связь между телосложением человека и его вкусами». Это противоречие поражает нас в любопытном отрывке из «120 дней Содома», где Сад обсуждает сексуальную привлекательность уродства. «Вдобавок доказано, что именно страх, отвращение и уродство вызывают особое наслаждение. Красота проста, а безобразие исключительно. И пылкое воображение конечно же предпочтет необычное простому». Хотелось бы, чтобы Сад подробней описал связь между страхом и желанием, но ход его рассуждений резко обрывается фразой, снимающей им же поставленный вопрос: «Все это зависит от устройства наших органов и их взаимодействия, и мы способны изменить ваши пристрастия к подобным вещам не более, чем форму наших тел».
На первый взгляд кажется парадоксальным, что столь эгоцентричный человек обращается к теориям, начисто отрицающим индивидуальные особенности. Он умоляет нас не жалеть сил, чтобы лучше понять человеческую душу. Он пытается разобраться в самых странных ее проявлениях. Он восклицает: «Что за загадка человек!» Он хвастает: «Вы знаете, что никто не анализирует эти вещи лучше меня» — и все-таки следует Ламетри, уподобляя человека механизму и растению, просто-напросто забывая о психологии. Но это противоречие, как оно ни досадно, легко объяснить. Быть чудовищем, вероятно, не так-то просто, как думают некоторые. Сад был очарован своей тайной, но и боялся ее. Он хотел не столько выразить себя, сколько защитить. Устами Бламона он делает признание: «Я обосновал свои отклонения с помощью разума; я не остановился на сомнении; я преодолел, я искоренил, я уничтожил все, что могло помешать моему наслаждению». Как он неустанно повторял, освобождение должно начинаться с победы над угрызениями совести. А что способно подавить чувство вины надежнее учения, размывающего само представление об ответственности? Но было бы большой ошибкой считать, что его взгляды этим исчерпываются; Сад ищет поддержку в детерминизме лишь для того, чтобы вслед за многими другими заявить о своей свободе.
С литературной точки зрения банальности, которыми он перемежает оргии, в конце концов лишают их всякой жизненности и правдоподобия. Здесь также Сад обращается не столько к читателю, сколько к самому себе. Нудно твердя одно и то же, он словно совершает ритуал очищения, столь же естественный для него, как регулярная исповедь для доброго католика. Сад не являет нам плод усилий свободного человека. Он заставляет нас участвовать в процессе своего освобождения. Этим-то он и удерживает наше внимание. Его попытки искреннее употребляемых им средств. Если бы исповедуемый Садом детерминизм устраивал его, то он покончил бы с душевными терзаниями. Однако они заявляют о себе с такой отчетливостью, которую не в силах замутить никакая логика. Несмотря на все внешние оправдания, которые он с таким упорством приводит, он продолжает задавать себе вопросы, нападать на себя. Именно его упрямая искренность, а вовсе не безупречность стиля или последовательность взглядов дает нам право называть его великим моралистом.
4
«Сторонник крайностей во всем», Сад не мог пойти на компромисс с религиозными воззрениями своего времени. Первое же его произведение, «Беседа священника с умирающим», написанное в 1782 г., стало декларацией атеизма. После того как в 1729 г. появилось «Завещание кюре Мелье», существование Бога отрицалось не один раз. В «Новой Элоизе» Руссо отважился изобразить симпатичного атеиста господина де Вольмара. Однако в 1754 г. аббат Мелеган был брошен в тюрьму за своего «Зороастра», а Ламетри был вынужден искать убежище при дворе Фридриха II. Атеизм, который страстно проповедовал Марешаль и популяризировал Гольбах в «Системе природы», был опасной доктриной в эпоху, когда именем Верховного Существа возводились даже эшафоты. Выставляя напоказ свой атеизм, Сад намеренно провоцировал общество. Однако он действовал искренне. Он ясно изложил свою точку зрения: «Идея Бога — единственная ошибка, которую я не могу простить человечеству».
Он начинает с разоблачения именно этой мистификации, ибо как истинный картезианец идет от простого к сложному, от грубой лжи к завуалированному обману. Он знает, что, только утвердив свою независимость перед небесами, можно свергнуть идолов, которыми окружило человека общество. Если бы человек не боялся жупела, которому он по глупости поклоняется, он так легко не отказался бы от свободы и истины. Выбрав Бога, он предал себя, совершив непростительное преступление. На самом деле он не отвечает перед высшим судьей: у небес нет права на обжалование.
Сад хорошо понимал, насколько вера в ад и вечность способна возбудить жестокость. Сен-Фон играет с этой возможностью, со сладострастием представляя себе вечные муки грешников. Он развлекается, воображая дьявола-демиурга, воплощающего природное зло. Но Сад ни на минуту не забывает, что эти гипотезы — только игра ума. Воспевая абсолютное преступление, он хочет отомстить Природе, а не оскорбить Бога. Его страстные обличения религии грешат унылым однообразием и повторением избитых общих мест, однако Сад дает им собственное толкование, когда, предвосхищая Ницше, объявляет христианство религией жертв, которую, на его взгляд, стоит заменить идеологией силы. Во всяком случае, его искренность не вызывает сомнений. Сад по природе был абсолютно нерелигиозен. В нем нет ни малейшего метафизического беспокойства. Он слишком занят оправданием собственного существования, чтобы рассуждать о его смысле и цели. Его убеждения шли из глубины души. И если он слушал мессу и льстил епископу, так это потому, что был стар, сломлен и предпочел лицемерить. Однако его завещание не оставляет места сомнению. Он боялся смерти по
