искусства. В этом восхождении на гору и переходе через смерть и кости праведника, в этой расступившейся пелене нет больше никакой слепящей белизны, нет черно-белого пепельного существования, нет больше никакой трагедии.
Мы долго едем назад по горе вниз. Вытянув, вытолкав с помощью многих подбежавших людей отцовский «мерседес» из расхлюпанной земли, мы едем дальше – по другим горам, уже не черногорским, но сербским, сквозь глухие темные еловые леса, над которыми солнце смотрится особенно ярко, как в иллюстрации из «Крокодила» Корнея Чуковского. Иллюстрации 50-х годов, где огромный, темно-зеленый, как ель, крокодил глотает красный шар солнца. Но до этого Красного шара еще долго будет далеко, солнце еще золотое, и в окне «мерседеса» огромные, неправдоподобно красивые волнистые поля, холмы, рощи, оливковые, сосновые, ровная как стол Воеводина, потом местность, которую отец называет здешней «Швейцарией». Как будто кто-то нарочно все это сделал, какой-нибудь великий скульптор, тончайший, умнейший архитектор. «Это – кусок рая», – говорит отец. И точно в ответ на его слова – в широком прозрачном небе над нами дирижаблем парит огромное облако, формой напоминающее какого-то рукодельного детского ангела.
90. У Бане
Мы едем к Бане. По рассказам отца, когда моя мама еще только впервые приезжала в Белград, ее, одинокую и тоскующую, Бане взял к себе в дом. Он просто приехал в Белград и забрал маму на время к себе в дом на Дунай. Про Бане историй, наверно, не меньше, чем про Луди Веско. Но почему-то не запоминается ни одной, кроме той, что, когда его хоронили, пришел «весь Белград» и лучшей речью, самой полной и верной была признана речь какого-то старого шофера, который вышел и сказал: «Что я могу сказать… Умер Бане… А Бане… это Бане». Такого признания абсолютной уникальности человека трудно встретить. Он был добр, как сама душа. «Pater familias» называл его отец. Бане собирал всех родственников, вечно помогал им, и все ехали к нему за советом, с просьбами и бедами. Он сидел на террасе, смеялся отец, в самом углу перил, облокотившись и, качаясь на стуле, курил и сбрасывал окурки вниз, под веранду, чувствуя себя вольготно в своем доме на своей горе, что называется Дивчий Бар. «А жена, – вспоминает отец, – потом ходит и собирает окурки, побыстрей, пока он не видит». Отец вспоминает это с племянником Бане, которому тот завещал дом. Жена Бане не могла иметь детей, мать давила на него, чтобы Бане развелся, а тот говорил: «Все будет, скоро-скоро», имея в виду то нерегулярные женские циклы, то какие-то обязательные лечения, и так всю жизнь, прожив с нею, со своей Брониславой, которую просто очень любил, до конца дней и своих и ее. Брат Бане последовал совету матери и развелся с любимой женой, с нелюбимой родил двух сыновей и всю жизнь скандалил с женой. И кто был прав – кто знает? Я чувствую легкую ревность в словах отца, когда перед тем, как мы нашли дом Бане, отец говорит мне: «Племянник Бане, конечно, пытается быть как Бане, приглашает нас, вот сейчас уже сколько раз звонил, что ждет, хочет тебя посмотреть, но никто не может быть как Бане». И все же я вижу, почему именно этому человеку Бане оставил дом, хранивший всю нежность его прикосновения.
Племянник Бане с семейством встречают меня у порога. Высокий красивый человек с большими серыми глазами, его улыбчивая жена со светлыми яркими волосами и двое их детей. Удивительная мягкость их манеры контрастирует с экспансивными черногорцами. «Его жена – из Воеводины, – шепчет отец. – Там у них многое от немцев». В его голосе чувствуется легкое неодобрение: как это, дом Бане и – немцам. Но они накрывают на стол и потчуют какими-то сербо-немецкими блюдами, над ароматом которых отец замирает в блаженстве. Эти люди просты, они ждали нас два дня, они готовили лучшее, что умеют, и даже дети, светловолосые, сероглазые, сильные дети, и те рады какой-то простой старомодной радостью и исполнены тем зачарованным интересом к гостю, какой редко теперь встретишь в мире, где никто ниоткуда не ждет новостей и рассказов о чудесах. А имена у детей Бане и Баяна, как в сказках об острове Буяне и сказителе Баяне.
«В этих краях,– говорит племянник Бане,– лучшая в Европе малина. Здесь она растет». «Та малина, что у вас,– вторит ему мой отец,– не та. Она на наш вкус просто кислая. Лучшая малина у нас, а еще лучшая эта, как ее там по-русски…» Как-ее-там скоро приносят – черную крупную яркую… ежевику сумасшедшего вкуса. Баяна ест пересыпанные еще и сахаром ежевичные ягоды из хрустальной вазочки. Она в белых leggings, в белой кофте с капюшоном, сидит на стуле и болтает ногами. Где-то я уже видела такую девочку… Есть девочка с персиками, а эта с ежевикой.
Сначала мы сидим на террасе, потом заходим внутрь. Старая австрийская печка времен Первой мировой войны, на одной стенке – картина из черногорской жизни, где у входа в бедное жилище старый черногорец, одетый в турецкие шаровары и, кажется, в венецианский кафтан, учит маленького, кудреглавого, черноволосого мальчика воевать на двух саблях. На другой стенке – старые черногорские шапочки и фотографии широких, красивых лиц Бане и его жены. Все так, как было при Бане, легко и светло. И та немецкость, что, как прививка, как роза через ограду, перевилась с сербским миром, оказывается какой-то особой домашностью, кнедликами, поданными нам к столу. Сколько таких прививок, цветов рассажено здесь… на деле – вся Европа.
Вся Европа, только какая-то другая – как будто она наконец… у себя дома, видная как сквозь тонкую пелену. Вот та странная пленка сербской оптики, что я снимала бы, как паутину с цветов, как роговицу с глаза, как чешуйки с бабочкина крыла. Имя каждого народа – тайна, имя каждого народа – имя всех, и каждый народ – говорит о мире, открывая на груди своей место всему миру и страданию человека…
И нет в сердце человека более страстной и трагической любви, как к человечеству, к единому человеку, к Адаму.
And there is no more impassioned and tragic love in human’s heart than that of humanity, of one man, of Adam.
И когда имена стран станут именами сердца, когда всякий язык назовет другие, а все вместе – единого, Вавилона больше не будет.
And when the names of the countries be the names of the heart, when one tongue names the others, and all name
