значит, дело то было так… — продолжил рассказ Никита. — Сижу я в правленческой избе да думу думаю. Как-никак, а колхоз-то у нас большой, за всем надо усмотреть, ничего не упустить, обо всем подумать. И самые такие хорошие мысли у меня расстроила внучка Вани Тимошина, Лидка. Без всякого стеснения подбежала к моему столу, уставилась на меня и спрашивает: «Ты нашего дедку никуда не отсылал?» — «Нет, отвечаю я ей, — никуда не отсылал — надобности такой не было». А она меня снова пытает: «Может, по секретному делу ты его направил?» — «Нет, — снова отвечаю я, такого случая не было». Тогда Лидка развела руками и заплакала: «Дедко-то, видно, от нас сбежал. Прихватил пять пар валенок, что тятька с лесозаготовок привез, да три овчинных полушубка — и все это куда-то унес. Куда? Не знаем, не ведаем». «Ладно, — говорю я Лидке, — сейчас побрякаю в милицию. Поищем дедку».
Ушла Лидка… Хотел было я себе немного успокоение сделать, с мыслями собраться, но тут вбежала Аннушка, Амплийки Буртасенкова жена. Кричит на всю контору: «Пропал! Насовсем пропал! Без вести пропал!» Ну, елки-мешалки! Видно, плохое известие с фронта об Амплийке пришло — так я подумал и, конечно, в расстройство впал. Вот наказанье-то бабенке выпало! Ведь у нее на руках семеро, и все мал мала меньше. Они же есть просят, да и без порток на улицу не пойдут. Раньше-то мы ходили, а они не хотят — стыдятся. И ладно делают… «Что же, Аннушка, случилось-то?» — спрашиваю. А она отвечает: «Боров, Никитушка, пропал», а сама все слезу пускает. Ну, думаю, выходит, с Амплийкой все в порядке. А боров? «Что боров? — опять же тихонечко спрашиваю. — Как это так — боров и без вести пропал?» — «Да он, — отвечает Аннушка, — самолично со двора сбежал». Тут я ворот рубашки расстегнул и голос повысил: «Коль сбежал боров, значит, недоглядели. Иди ищи! Ну а ежели боров не найдется, на меня, бабонька, не обижайся: хоть ты и солдатка, а пожалею тебя в другую сторону».
Анна за дверь, а я стал в район брякать, заявку на поиски борова и Вани Тимошина подавать, чтобы и милиция тоже в поиск включилась. Пять дён искали — и ничего не нашли. На шестой день рано поутру ко мне в избу заявляется сам Ваня Тимошин. Здоровается, а я его и так и разэтак ругаю. А он? Стоит да улыбается, и даже глазом не моргнет. Потом из-за пазухи вынимает бумажку и мне под нос тычет. «Читай, — говорит, — тут все написано». Взял я тую бумаженцию и прочел. А там складно написано, примерно так: «С великой благодарностью мы, бойцы Советской Армии Оштинского направления, приняли ваш дар: борова — пять пудов чистого мяса, шесть полушубков, пять пар валенок и тому прочее». Тут я и смекнул, куда делся колхозный боров. По столу кулаком ударил и на Ваню закричал: «На что ты старый дурень пошел? Без опчего-то собрания преступление сделал. Судить тебя станем!» А он? Глаза округлил, на меня уставился и тоже закричал: «Ты, еловая шишка, на меня не гавкай. Не я ли тебя учил, как надо жизню распознавать? Я. Значит, плохо учил, коль ты на меня дворняжкой гавкаешь. Борова-то я не к себе во двор впустил, а для всей России сдал. Ждать вас, когда вы примете решение, мне было недосуг. Немца-то мы должны на колени перед русским народом поставить? А чтобы его поставить так, надо наших солдат добро кормить и одевать». Тут, так сказать, я свою оплошность понял, перестал кричать, говорю Ване: «Ну добро, старый черт, что ты колхозное мясо фронту отдал… А вот как тебе своих личных вещей было не жалко?» Тут Ваня глянул на меня сурово и так мне ответил: «Дурак старый, а еще в председателях сидишь! Мне своих вещей не жалко, и их не надо, потому что Россия мне нужна. Без нее я как без сердца».
Никита покачал головой, усмехнулся и добавил:
— Вот ведь какой человек, этот Тимошин! Наши-то, деревенские, до сих пор не нахвалятся на Ваню. А за то, что ты мне, Олександр Демьяныч, тогда деру дал, спасибо!
— Тимошин-то еще жив? — спросил Демьяныч.
— Ваня-то? Конечно, жив. Что ему сдеется!
— А сколько ему лет?
— А кто его знает! Метриков у Вани нет, и сам он дня своего рождения не помнит. Говорит, что перевалило за сотню. Но без дела не сидит. По зимам малым ребятишкам чунки ладит, а по летам удочкой рыбачит.
Никита посмотрел на звездное небо, подживил огонек в костре.
— А как нынче-то идут ваши колхозные дела? — спросил его Анучин.
— Да как сказать, на месте не стоим, вперед топаем. Всяких машин в колхоз навезли, любо-дорого — облегчение нашему крестьянскому люду! Электричество, так сказать, напостоянно в мужицкие хоромы прописалось. Опять же машинная дойка на скотных дворах. Топерича — не то, что давеча: коровьи титки сами доятся, а не руками жмакаются — электричество этим ремеслом занимается. Диво да и все тут! Бабоньки, так те сразу подобрели, и заработок у них стал солидней и коровушки упитанней. Племяша моя Ульяна, так та кажинный месяц больше сотельной в дом приносит, и остальные доярки тоже много зарабатывают. Все щиблеты в магазинах покупают, а в дни отдыха хороводятся посреди деревни на зеленом лужочке да песенки занятные про нонешние дела поют. Ну так сказать, колхозники поимели настоящую жизню: за своими усадьбами не волокутся, больше в колхозе норовят сработать. По-богатому все живут и совестью не базарничают.
— Все ли? — выразил сомнение Демьяныч, зная, что есть еще в колхозе и шабашники и лодыри.
— Начистоту баять аль половинничать? — лукаво прищурился Микитушка.
— Начистоту, конечно. От меня скрывать, что от себя кусок хлеба отнимать, — пошутил Анучин.
Старик резво взмахнул рукой.
— Греха не таю и прятать не стану. Не все одинаковы. Взять хотя бы к примеру моего племянника Гришку Кудерышкина. Пусть он и племянником мне, а большой, так сказать, прохвост и нет ему от меня никакого снисхождения. Да, да, никакого. В колхозе-то для приличия у него одна жена работает, да и то с горем пополам. Зачем ей работать-то? Пускай другие трудятся! А она на муженька да на сынка своего надею имеет. Сын-то Гришкин, Миколаха, на пивоваренном заводе в городе работает, так денежки завсегда имеет.
— А где сам Григорий работает? — спросил я.
— Гришка-то? — Никита высморкался, подтер нос платком. — Мы его, Гришку-то, из колхоза того-этого вытурили.
— За что же?
— У Гришки-то руки в чужой карман залезают и из него в свой перекладывают. Вот за это его и вытурили.