может, и повозятся.
– Тогда я подожду, – сказал я. – Что я дома буду делать.
– А может, и дольше, – добавила она. – Вы, папаша, можете с главного входа войти, там в холле посидите. А тут у нас не положено. Сюда, бывает, сразу пять мамочек заваливается.
Было около десяти часов утра.
Я сидел в холле, отдавшись не то мыслям, не то мечтам. Хотя, если разобраться, что есть наши мысли, как не мечты. Ты размышляешь о прошлом – оно уже случилось, оно определено, его уже не переделать, – и все равно раздумья продернуты нитками мечтаний: если бы я сделал не так, как сделал, то вышло бы этак, а вот если бы сделал этак, то вышло бы так, и любой из вариантов оказался бы лучше того, что на самом деле.
А если думаешь о будущем, то сколь бы конкретны ни были твои размышления, они все равно ничем не отличаются от мечтаний. Вот, например, Баюшка не хотела обзаводиться кроватками прежде времени, говорила, что дурная примета, можно и подождать. Вот и подождали, вот и дождались. Они пробудут в роддоме дня три… время пришло, нужно срочно купить. Я уже был в мебельном на Бутлерова, там есть… а вот, кстати, вопрос, бывают ли кровати для двойняшек?.. вряд ли, это неудобно, наверное… значит, просто две кроватки… одну к стене справа от окна, другую к той, что напротив двери… тесно, конечно… едва остается место для нас самих, ну да ничего… А когда малыши подрастут?.. нет, это никуда не годится, детям нужен воздух, хоть какое-то пространство для игр, для жизни… хорошо бы трехкомнатную квартиру, как минимум трехкомнатную. Конечно, Баюшка попросит отца, и он вряд ли откажет, но… нет, я не хочу, чтобы Мирхафизов снова покупал нам квартиру… я должен сделать это сам. Как сделать?.. пока непонятно, но, если вбить мысль себе в голову, она постепенно обрастет решениями. Конечно, хорошо сидеть в институте и заниматься ближневосточными литературами, но… наверное, хватит мне быть филологом, филология не кормит и уж тем более не позволяет улучшать жилищные условия… Я дважды встречался с человеком, чей телефон дал мне Мирхафизов, с тем, что должен был за нами «присматривать»… Очень симпатичный оказался этот Мухиддин, солидный такой мужик лет сорока пяти, зампредседателя банка… Таджикский банк, крутит таджикские деньги, наверняка героиновые, ну и черт с ними, какая разница… Деньги вообще вещь нечистая, но я же не собираюсь торговать героином… я просто соглашусь пойти к нему на работу в этот банк, вот и все… Когда он предложил, я отказался: нет, мол, я филолог, не мое дело мусолить ваши грязные бумажки… мое дело – жизнь духа и слова… А теперь пойду, пожалуй, да, пойду. Завтра же позвоню, приеду, договорюсь. И буду работать в банке.
Часов с одиннадцати в холле началось оживление, связанное с массовым вылетом мамочек из улья: красивые, уверенные в себе, они отчаянно цокали каблучками, улыбались и щебетали, но все же пристально следили за тем, правильно ли серьезные отцы несут голубые и розовые конверты с их новорожденными. К обеду все более или менее успокоилось. Часа в три сердобольная медсестра принесла мне миску овсяной каши. Часа в четыре появилась еще одна пара: эти почему-то не смеялись и не смотрели друг на друга, младенца держала мать, и вообще, кажется, они вовсе не были рады происходящему.
Время текло, утром большие окна холла струили тусклый свет теневой стороны, к обеду на полу появились золотые прямоугольники, долго сползали к дальней стене, потом погасли.
Странно, но по-настоящему беспокоиться я начал, когда уже стемнело.
Я попытался хоть что-нибудь выяснить о судьбе моей жены Баюшки, однако не мог добиться ничего, кроме фразы: «Папаша, не волнуйтесь, все будет в порядке».
Надо сказать, эта фраза меня и впрямь успокаивала. «Ну да, – думал я, – ну да, ничего страшного, так всегда». Просто мне было страшно жаль Баюшку. Я представлял, что она переживает все это время, в груди у меня холодело, в голове начинало звенеть. «Ну и что, – думал я, – ну да, вот такая вещь роды, мука мученическая, если бы женщины не забывали о ней сразу, как берут на руки ребенка, они бы никогда не рожали второго, но они забывают, вот и Баюшка забудет».
Уже снова светало, когда в холл ко мне вышел хмурый доктор.
7
И вы уж простите, но о похоронах я рассказывать точно не стану. Тем более что я ничего толком и не помню: окружающее было размыто до состояния нереальности. Всем занимался Мухиддин. И еще его шофер Навруз – немногословный, сдержанный человек лет пятидесяти. Они управляли всем этим большим делом, а я только согласно кивал или отрицательно мотал головой, что-то подписывал, с чем-то соглашался, от чего-то отказывался, иногда Мухиддин поправлял меня, и тогда я делал вид, что ошибся, и переменял решение, но на самом деле толком не отдавал себе отчета в том, каким оно было, каким стало, каким ему следовало быть.
На кладбище собрались все те же: я, Мухиддин, Навруз и еще одна соседка по нашему дому, с которой Баюшка в последнее время подружилась: Нина недавно родила, им было о чем поговорить, и Мухиба часто ссылалась на нее, когда мы рассуждали о будущем: а вот Нина так говорит… а вот Нина так считает…
Дети – мальчик и девочка – пробыли в роддоме почти неделю, потом их забрал Мирхафизов.
Я не хотел этого. Я уже все спланировал: приедет из Воронежа мама и мы с ней будем заниматься малышами. Ничего, справимся, храбрился я, подумаешь.
Я еще не осознавал, что пребываю в какой-то странной эйфории несчастья – ну да, оно случилось, но все в жизни поправимо, вот и в этом случае можно справиться. Подсознательно я был уверен, что стоит лишь приложить усилие, и все встанет на место. В сущности, меня не покидало ожидание: ожидание того, что Мухиба положит руку на плечо, или позвонит в дверь, или окликнет с противоположной стороны улицы, и тогда я кинусь к ней.
Некоторое время я не чувствовал пустоты. Не чувствовал, потому что ее не было: Баюшка продолжала занимать почти все пространство моей жизни, я даже физически ощущал ее присутствие: ее сторона постели источала тепло, а когда начинала шуметь вода в ванной, я понимал, что она принимает душ. Утром тянуло откуда-то запахом горячего масла – я знал, что она жарит оладьи.
Но это не могло длиться вечно, и в конце
