лесины упала, чуть было не зашиблась, да я шапчонку свою вовремя с головы снял и птенчику предпочтение для снижения в нее сделал, да вот — видишь сама — и домой принес.
Мать поглядела птичку, пощупала, погладила и умиленно отвечает:
— Коя желтенькая да с серо-белыми полосками — к добру, а коя черная — к худу. Давай, сынок, ее молочком поить.
Налил я в блюдечко молочка, поднес его к клюву птички — и что вы думаете? Она как будто век молоко пила, сразу стала клюв в него опускать, шею вытягивать да молоко попивать. А когда досыта наелась, я ее на пол спустил, и она скоро убежала в запечник и там не так уж часто, но и не очень редко стала шипеть, о себе стала весточку подавать. Так с той поры эта птичка и стала у меня жить да поживать. Через неделю подлеты стала делать да носом стенки с обоями поклевывать. Как сядет на стенку, зацепится коготками за обои и ну носом долбать, да так, что обои стали отлетать и крошки от дерева посыпались. Тут я и назвал свою пичужку добрым именем Долбанем. Скоро и к кличке привыкла, а потом стала крупки просить, а опосля сухари да хлебушек стала есть.
Еще через неделю мой Долбанем перестал шипеть, когда на избу выбегал, а стал текать, да так задорно, что, когда текает: те-те-те, хвостиком играет, крылышки расправляет, острый клюв раскрывает. Премило и задушевно-смешно. Глядишь на него и думаешь, что вот ведь какими живыми существами наградила природа наш северный лес. Они и в лесу живут, и на подворьях приживаются, тоже не убегают и не улетают. К нам с матушкой привык, как малое дите. Бывало, я выйду в заполье, а Долбанем сядет в избе к окошку и на улочку поглядывает, меня высматривает, а как завидит, что я иду, захорохорится, ножками затопает, клювом застучит, крылышками запорхает и затекает. В избу вхожу, а он меня тетеканьем встречает, да на плечо ко мне садится и носом о мою щеку начинает тереться, — значит, ластится. Полюбились мы друг другу, и жалко мне его стало. Утром Долбанем подчастую меня будил, и всегда вовремя. Взлетит ко мне на лежанку, сядет на одеяло и давай на нем фокусы выковыривать да с цвистом текать. Ну как тут не проснешься!
Так жили мы втроем долго.
Пришла сенокосная пора. Нам с матушкой надо на покосы идти, а не знаем, что делать с Долбанем. Не возьмешь же его с собой в леса: улетит, покинет нас, осиротеем. Днями мы его оставляли в избе. Скучал ли он, не скучал ли, этого мы, конечно, не знали, не видели. Только, приходя в дом на ночевку, стали замечать, что все полати будто долотом издолблены, а на оконных переплетах появились отдушины, будто для пропуска снаружи воздуха. Однажды вернулись мы с матушкой с покоса, где стоговали сено, мать на кухню прошла и ахнула:
— Боже ж ты мой, что дьяволенок наделал. Всю квашню исклевал. В чем же я тесто буду замешивать? — Потом поворачивается ко мне и говорит: — Сынок, да ты ж в дом дятла принес.
— Надо полагать, — отвечаю я. — Раз носом все долбает, то иначе и быть не может. Не зря же мы с тобой ему имечко Долбанем дали.
— Выкинуть его из избы надо, — советует мне матушка. — Снеси его в запольский овражек, пусть себе на воле летает да долбает. Может, матушку там найдет?
— Жалковато, матушка, дите бросать, — отвечаю я ей.
Мать смеется:
— Было дите, да повзрослело. Пора своим трудом хлеба добывать. Будет задарма кормить, а то, чего доброго, еще среди птиц тунеядцев нарастим.
Согласился я с матушкой. Взял того Долбанем в руки, для всякой важности глаза тряпицей перевязал и снес его к Симкину ручью, а там тряпицу с глаз снял и отпустил на все четыре стороны.
Долбанем взлетел и как будто в радостях затекал. Сразу на большую ольшину подле меня сел и почал ее долбать, да так, что от бедной лесины щепа полетела. Поглядел я чуток на своего приемыша и отбыл восвояси доложить о содеянном матушке. Только я в избу вошел, стал матери рассказывать, как в окошко стукоток раздался. Поглядел я и заулыбался. На приступочке рамы мой Долбанем сидел и в окошечко глядел.
— Запустить, что ли? — спросил я у матушки.
Та поглядела на дятла, сморщилась и отвечает:
— Полати издолбил? Издолбил. Квашню испортил? Испортил. Оконные переплеты тоже подолбал? Подолбал. Ну, куда ж его, порченника такого? Куда?
Матушка в не в дух вошла, заплакала. Я глядел, глядел да на крылечко вышел, а Долбанем прямо ко мне на плечо сел. Я его так и этак стал уговаривать: улетай, мол, дурашка, в свои леса к сородичам, там вольготней, чем у меня на подворье. Будто послушался. Взлетел и в овраги полетел. В этот день больше не ворочался.
Сенокосная пора, страдная пора, некогда прохлаждаться да в избе чаи распивать, роздых делать недосуг. Несколько ночей провели в лесных избушках. Потом вернулись в деревню. В избе нашли полный порядок, только в левом крыле избы у первого окна нижнее стекло рамы выбито. Матушка поглядела то место и говорит:
— Ребятишки камнем набедокурили.
Так по крайней мере подумал и я.
Наш приемыш больше не появлялся. Прошел, может быть, месяц, а может быть, и больше. Мы с матушкой на колхозных пожинках день урожая справили, а потом стали избу к празднику убирать. Я стал портреты от пыли обтирать. Дошел до родового портрета: еще в прошлом веке в Вытегре фотографировались мои папаша с мамашей да дедушка с бабушкой. Снял я тот портрет, и из-за него мне под ноги свалился небольшой комочек. Поднял его за какие-нибудь ценные бумаги, а как поглядел и обомлел. Тот комок оказался нашим приемышем. Сложив крылышки и клюв под грудинку подогнув, Долбанем спал вечным сном. Так уж, видно, у них ведется, где повзрослел — тут и захирел.
А мне до сих пор его жалко.
НА ПРИПЕЧИНКЕ
— Снег весной таял так быстро, что я не успевал за ним гнаться. Я гонюсь за ним, а он убегает, кочки на пожнях да на полянках оголяет — удержу ему нет. Дождика тоже нет. Солнце светит, полянки, пашни, пожни и леса греет. Набухли почки у ивы, на березках стали лопаться. Появился первый маленький лист. Не зевай, охотник. Если у тебя ноги от зимней охоты не прохудились, то
