бегом беги на тетеревиные да глухариные тока.
И пошел я в то время на ток в большое Спорное болото. Ягодное болото. Знал я там и выжимки глухариные. С осени углядел, а в марте проведал. Тогда там много сосновой иглы было, да и помету уйма. Добер был шатер сосенок среди болота. Стоят румянятся да иголками потренькивают, будто на балалайке играют. Вокруг болото, сухое болото и ягодное. Холеное место для глухариного тока. Шишки хоть отбавляй.
Постоял вечерком в том бору, прислушался. Глухариную песню услыхал. Играет, паршивый, да подруг к себе заманивает. Раз и два. Под его веселую игру подход к нему делаю. Скок и стойка, стойка и скок. Иногда шаг шагнешь, а иногда и два отмеряешь. Можно бы больше, да дальше песня не пускает. Вот так и мытарил с вечера до утра. Четырех глухарей-мшаников в мешок уложил. Тулочка и на этот раз не подвела. Берегу ее и после каждого выстрела тулякам спасибо говорю. Ружье что надо: хлесь и…
Утром солнышко заиграло, припечинку сделало. Вокруг меня такая певучая игра пошла, что не расскажешь. Красивая игра! Я вышел из болота на небольшую лесную проплешинку, выбрал сухое место, сел. Захотелось курить и немного ногам отдых дать. Горло бы полагалось на крови прополоскать, да пробка на ходу у продухта вылетела, и он весь расплескался, мешок смочил. От него и сейчас еще воняет. Ну, это ничего. Снял я свой маскхалат, постелил его на мшаник под сосенку, а глухариков на валежинку примостил, чтоб в глазах были. Прилег на землю и сразу уснул.
С устатку хорошо спится. Не знаю, долго ли я так прохлаждался, как слышу: мою обутку кто-то рвет да терзает. Был я в ту пору в лапоточках. Теплее в них. Вода там не задерживается, а если обуешься с сеном, да шерстяной портянкой то сено обернешь, тогда и совсем хорошо. Лапти мои в дороге прохудились, и кое-где березовые заплетки вылезли наружу, сено тоже выглядывает из них. Открыл я глаза и вижу: два рыжих медвежонка грызут те заплетки и хоть бы что, ноги мои тревожат, и им весело. А мне не до веселья! Лежу и соображаю, как бы от них скорее отделаться. Ружье приглядываю: где оно у меня поставлено? Увидел. Недалеко от меня на земле валялось. Такое я еще никогда не делал. Это с устатку. Легко рукой протянулся, нащупал ствол и к себе потянул, а сам все думаю. Отпихнуть медвежат нельзя, закричат, а матушка услышит тот крик — беда тогда! Только я об этом подумал, как увидел — прямо передо мной метрах в шести-семи сама лесная королева Машка в буром халате стоит у валежины и моими глухариками завтракает.
«Стерва!» — чуть не крикнул я, да вовремя сдержался. Нельзя в прорубь головой лезти, когда можно сначала ногами попробовать. Стал ждать, что и как пойдет дальше. А медведица? Рявкнет, чавкнет да хрустит глухариными косточками. Ей скусно. На готовое пришла. А мне? Я за патронташ, соображаю. В заднем карманчике у меня всегда жаканы заряжены. Пощупал и сразу духом стал упадать, карманы были пусты. Видно, патроны с жаканами дома забыл. Грустно. Опять же лежу и соображаю. Буду тише травы и ниже мшаника. Ежели она пойдет на меня приступом, то дублет картечью прямо в лоб, и тогда…
Медведица закончила свою трапезу, с моими глухариками справилась отлично и пошла сытая в даль лесную. Медвежата оставались пока при мне. Хотелось сунуть им по-настоящему, да побаивался, воротится медведица — бока намнет. И правда. Медведица вернулась, рявкнула на детишек и снова в лес. Медвежата услышали материнский приказ, последовали за ней. Я полежал еще несколько минут, пришел в охотничью степень, вскочил, взял ружье и — хлесь дублетом.
— В кого же?
— В воздух.
— Зачем?
— Для острастки.
С ПОПОМ, ДОРОГОЙ ОХОТНИЧЕК!
Осень в тот год стояла сухая, ведренная. Солнца было так много, что наши мужики все удельные покосы обшарили да большегрузные стога сена наставили на редкость. Бывало, идешь по берегу реки Ноздрега, а ноги все время путаются в сочном коровьем корму. Осенью прибрежные луга так с травой и под снега уходят, а теперь все по-иному.
После бабьего лета подул западник и началась морока. Большого дождепада не видно, так себе — одно наказанье, частит, частит, будто вода льется через мелкое сито, ни шатко ни валко, с горем пополам. Дождевых капель как будто и нет, а фуфайка мокрая — выжимай да суши. С кепчонки тоже рыжие капли по лицу сползают. Но больно добро в такой грибной день стоять на берегу порожистой речки со студеной водой да ловить торпицу иль корбеницу — изюминки, а не рыба. Вода в такие дни буреет что кофе, раскидисто ворочается в омутах, звенит в падунах, что в шаркунцы брякает. А рыба? Она в таком кофейном царстве себя королевой чувствует, плещется, никого не боится.
В такой день я стоял на берегу реки, близ Кивручейского моста, не торопясь пересаживал на крючке червей. Клев был еще не в разгаре, а так — одно баловство. Забросишь леску, поплавок сразу на дно ткнется, рванешь с подсечкой и… пусто, а не густо. Червяк обглодан, конец крючка оголен, а торпа взаходясь вертится, будто смеется.
Так было до полдника. Потом настал настоящий клев. Ни единого промаза. Леску в воду, хлесь за удилище — и на берег летит подцепленная крючком серебристая рыбина с звездочками по бокам.
Закурить в такой клев некогда. Мотаешься так с удилищем, что мотовило, устанешь, а иногда и вспотеешь вот как. Снял я под вечерок с себя рюкзак с рыбой, повесил на березовый сук, рядом поставил дружка-приятеля, тулку двухстрельную, под корень положил бутылку с козьим молоком, и стало самому блаженно и много легче. После этого я ближе к воде стал подтягиваться. Прыгнул на один искырь, который торчал из воды, проступился и подался на упавший хлыст да тут и сел. Было удобно, что на стуле: сиди себе да забавляйся. Червячки в мешочке на шее висят, банка с вьюнами у ног стоит. Приятность.
Ловлю рыбу, размышляю, какие из нее жаркие моя старуха будет делать, и слышу неподалеку от себя, кто-то чавкает. Оглядываюсь и своим глазам не верю. Под той березкой, на сук которой я повесил рюкзак с рыбой, стоит медведь и рвет парусину, а как разорвал — почал рыбу есть с запоем. Ну, думаю, черт бы тебя взял, и хлесь в медведя еловой шишкой, что под ногами болталась, на земле отлеживалась. Думал,
