сам, и ровно при тех же обстоятельствах. Меня уже не смущало значительное расхождение сюжета с реальными событиями. Тот факт, что Дойл приписывал Холмсу, а не Лестрейду заслуги в расследовании, я считал справедливым и обоснованным. Находчивость, с которой Холмс вышел с честью из сложнейшей ситуации, вырвавшись из плотного кольца полицейских в восточном Сити, убеждала меня, что если б действительно в тех мрачных местах ему пришлось вызволять какого-нибудь беднягу из беды, то он сделал бы это с блеском, к моему очередному искреннему восторгу. Но тайна, связанная с личностью Дойла и его заинтересованностью нашими делами, оставалась неразгаданной. Он оказался прекрасно осведомлен о том, каковой на самом деле являлась описанная им история. И, чтобы дать понять нам это, самим названием сделал недвусмысленный намек. Словосочетание «рассеченная губа» прямо указывало на заячью губу Холмса. Этот дефект развился у моего друга из-за частого поедания заячьей капусты, в которой, как объяснил мне Холмс, содержится большое количество какого-то минерала, усиливающего способности к быстрому бегу, что очень важно для успешного сыщика не только при преследовании преступника, но и в случаях, подобных нынешнему, когда требовалось избежать навязчивого внимания полиции. Дойл тем самым говорил, что знает, кто скрывался под лохмотьями на Аппер-Суондам-лейн. Холмс, всё еще считавший меня Дойлом, немного даже обиделся, упрекнув в том, что указывать на его чуть ли не единственный физический недостаток было вовсе не обязательно.
И только поутихли наши споры вокруг этого сюжета и мне наконец удалось успокоить своего друга, как следующий «мой» рассказ сразил всех нас наповал. «Голубой карбункул» получился еще блистательнее своего предшественника, и даже Холмс на сей раз не нашел, к чему придраться. Он похвалил меня за то, что мне хватило осмотрительности и такта не только не указывать, куда на самом деле я поместил карбункул, но и полностью исключить из повествования сцену в загоне, разъяснив мне, что читатели не то что не сумели бы оценить моей находчивости, а скорее не решились бы проследовать за нею своим воображением. Единственное место во всем повествовании омрачило его чело. Читая про награду в тысячу фунтов, обещанную «придуманной» графиней, Холмс заметил, что я мог бы хоть в двух словах намекнуть читателю о ее вероломстве.
Мне же оставалось только гадать, не намерен ли тот, кто собственноручно вознес нас на олимп всеобщего признания и кого Лестрейд упорно считал нашим сообщником, впоследствии прибегнуть к шантажу, угрожая открыть всему Лондону правду тогда, когда нам уже станет немыслимо отказаться от сладких плодов славы.
Глава сорок вторая. Национальное достояние
Из дневника доктора Уотсона
28 мая 1892 г.
Больше трех месяцев не заглядывал я в свой дневник. Не то чтобы ничего не происходило за это время, напротив, то были весьма насыщенные денечки, и надеюсь, у меня еще дойдут до них руки. Но сейчас мои мысли заняты другим. Недавно появилась в печати «Берилловая диадема», и должен сказать, я шокирован тем, в каком виде преподнесен читателям мистер Бэрнвелл.
То, что богатство воображения автора в немалой степени проистекает из свободы от оков сдержанности, такта, приличий и прочих, по его мнению, условностей, для меня давно уже не является откровением. Однако с примером столь явной, даже нарочитой предвзятости я сталкиваюсь впервые. Гадая о причинах такого странного отношения к одному из героев нашей недавней истории, я сумел найти для себя единственное подходящее объяснение. По всей видимости, талант Дойла, как и наш поначалу, использовал в своих интересах не кто иной, как мистер Холдер, чья деятельная натура просто не смогла смириться с разочарованием, вызванным неуступчивостью мистера Бэрнвелла. Разумеется, я осознаю всю фантастичность такого предположения, ведь для контактов с писателем мистеру Холдеру пришлось бы сначала установить его личность, то есть решить задачу, непосильную даже для одержимого мечтой о такой встрече Лестрейда. Опять же, если действительно имел место заказ, не очень понятно, зачем волеизъявитель представил заказчика, по крайней мере его первое появление, так эксцентрично. Даже если в этом донельзя странном эпизоде выразилось намерение обострить сочувствие читателя к несчастному мистеру Холдеру, должен заметить, что автор добился почти противоположного эффекта. А всё по причине непонимания человеческой натуры. В этом наш мастер сюжетов, видно, не мастак. Если бы мы и в самом деле заметили в окно, что к нашему дому приближается мятущийся человек, гримасничающий, подскакивающий, размахивающий руками и подмигивающий самому себе, первым делом мы бы своевременно и твердо предупредили миссис Хадсон ни в коем случае не открывать дверь, даже если он оторвет звонок. Если бы мы с этим не поспели или если бы туговатая на слух миссис Хадсон не расслышала нас сквозь истошное треньканье обрываемого звонка, то есть если в конечном итоге сей господин все-таки ворвался бы к нам и принялся бы колотиться головой об стену, думаю, несмотря на все прелести февраля, мы с Холмсом, не сговариваясь, в срочном порядке и довольно организованно покинули бы дом и уже на улице прибегли бы к помощи ближайшего полисмена. Не исключено, что и миссис Хадсон составила бы нам компанию. Все эти неуместные, на мой взгляд, странности в рассказе и, самое главное, осознание того, что, даже несмотря на все наши усилия уравнять притязания обоих джентльменов, мистер Бэрнвелл всё же имел полное право остаться при своем мнении и потому не заслуживает отведенной ему роли, вынуждает меня представить здесь эту историю в подлинном свете. Пусть это будет моим своеобразным ответом Дойлу.
Итак, хоть я и в самом деле наблюдал в то февральское утро приближение мистера Холдера через окно и ничего особенного в том, как он передвигался по улице, не отметил, всё же вчера, после прочтения рассказа, я, не слишком полагаясь на память, на всякий случай переспросил Холмса, не заметил ли он еще тогда, в то злополучное утро, чтобы мистер Холдер бился головой об одну из наших стен, вероятнее всего в гостиной. Бился незаметно для меня или так невыразительно, что это не врезалось мне в память, потому что я совершенно точно такого не припомню. Холмс выказал такое же сомнение по этому поводу. Он не рискнул дать голову на отсечение и всё же высказался весьма критически насчет того, чтобы мистер Холдер мог позволить себе подобные излишества, да еще в гостях у нас. Осмотрев напоследок стены и даже мебель на предмет возможных следов, я пришел к окончательному заключению. Мистер Холдер вел себя совершенно пристойно, до самого последнего момента держал себя в руках, его отношение к чужому имуществу было безукоризненным.
