Может быть, потом уже, где-то в другом месте, когда мы утратили с ним связь… Всё может быть, но, повторяю, при нас он держался в рамках, хотя, безусловно, выглядел сильно расстроенным.
Тот крайне важный факт, что мистер Холдер только и успел представиться мистером Холдером, а больше о себе ничего не рассказал, объясняется просто. Предмет, который он держал в руках, приковал к себе наши взгляды настолько, что даже огорчение посетителя поначалу мы восприняли как его сугубо личное дело. По-настоящему оно нас заинтересовало лишь тогда, когда между ним и предметом обнаружилась прямая связь.
Заметив такое любопытство, мистер Холдер с превеликой осторожностью положил предмет на столик, разделявший нас.
– Это и есть моя проблема, мистер Холмс, – печально вздохнул он. – Перед вами…
– Берилловая диадема! – вскричал я. – Мне ли не знать!
– О, как вы сказали! – Мистер Холдер уставился на меня с невольным уважением, я бы сказал даже восхищенно, но вместе с тем и с каким-то недоумением. Видимо, он никак не ожидал встретить здесь культурно развитых людей, разбирающихся в истории и искусстве. К великому сожалению, благодаря рассказам Дойла у читателей сложилось стойкое убеждение, что в этой квартире проживают узкие специалисты криминалистики, сухие и бесстрастные, чуждые всему прекрасному. Иными словами, такие, как Холмс. Конечно, за миссис Хадсон я не поручусь, но если ее отбросить, то есть не принимать в расчет, то таких, как Холмс, здесь у нас не больше половины. Потому что я совсем другой. Да, я бесконечно уступаю ему во всем, что относится к сыщицкому ремеслу, но в остальном, что касается обычной жизни, я развит куда более гармонично и разносторонне. Особенно, как я уже сказал, в искусстве. И еще, как, впрочем, я уже тоже отметил, в истории. Предметы старины, особенно исполненные с редкостным умением и вкусом, вызывают во мне подобие музыки: то вздрагивают и вибрируют чувствительные струны моей отзывчивой души. Вот и сейчас при одном только виде знаменитой средневековой реликвии я не сумел сдержаться.
Должен сказать, что узнать берилловую диадему мне помог ее особый вид, а точнее форма, отличающая ее от всех других диадем, известных историкам, а также прочих дорогостоящих головных уборов. При том, что диадема официально признана национальным достоянием и хранится в Британском музее, ее форма не позволила бы водрузить ее ни на одну голову, или, наоборот, эта же форма позволила бы натянуть диадему сразу на две головы, только очень маленькие. Но почему великие мастера прошлого предпочли придать своему произведению именно форму восьмерки, я, как ни напрягал память, всё же вспомнить не мог. Возможно, рассуждал я, сначала европейские умельцы сделали диадему, а затем арабы по какой-то одной им ведомой арабской логике придумали скопировать ее геометрию для своей алгебраической цифры. И всё же даже такое смелое предположение не устраивало меня полностью. Загадка причудливой формы терзала любопытство, однако, впечатлив гостя осведомленностью, я теперь уже стеснялся выказать ее неполноту. И всё же даже в урезанном виде она произвела на мистера Холдера сильнейшее впечатление.
– Вижу, сэр, для вас Хипслип-роуд не пустой звук, – заметил он с явным одобрением.
– Еще бы! – с гордостью отозвался я, уловив его намек в адрес Британского музея, расположенного как раз на этой улице. – Стараюсь всё свое свободное время проводить там.
– В таком случае, коль вы всё знаете, нет смысла рассказывать вам ее историю. – Не то чтобы он повеселел, но некоторое облегчение передалось его лицу и позе. – Да, да! Стервец Дики, кто ж еще! Одним словом, вы понимаете.
Он махнул рукой, но сквозь грусть в его глазах просвечивал восторг, с каким принимают встречу с собратом. Мое восклицание позволило случиться невероятно редкому и ценному явлению – единению родственных сердец, и оно, это единение, на секунду отогрело одно из них, продрогшее, как я догадывался, не только от февральской стужи.
Но и его слова оказались не менее волшебными, поскольку не только польстили мне, но и явились той самой подсказкой, которую я так ждал и после которой всё окончательно встало на свои места. Потому что, хоть я и знаком достаточно глубоко с нашим великим прошлым, кое-какие нюансы уже стали забываться. Все-таки историю берилловой диадемы я постигал достаточно давно. Но после этих слов меня озарило. Стервец Дики! Ну конечно же! Дик-горбун! Потому и стервец, что во всей Англии не найдется никого, кто хоть одним добрым словом отозвался бы об этом человеке. И потому у диадемы такой причудливый вид, что главным примечательным качеством этого чудовища, дьявола во плоти, была отчаянная безумная храбрость и такая же жажда власти и славы.
Обуреваемый мечтой о победе над ненавистным Тюдором, то есть из личных эгоистических интересов наплевав на сохранность национального достояния, Ричард прямо в диадеме, тогда еще имеющей, естественно, вполне парадный вид, врубился в самый центр босвортского поля, заполненного в том месте особенно плотно Генрихом и его свитой (речь идет о сражении при Босворте между армиями короля Ричарда III и претендента на престол Генриха Тюдора в 1485 году. – Примеч. ред. газеты «Финчли-ньюс»). Люди Тюдора тоже не позаботились сберечь диадему для потомков: большинство ударов, как назло, обрушилось именно на голову несчастного авантюриста. Ричард, изрубленный до неузнаваемости, со сплющенной во всех плоскостях головой, и был опознан-то благодаря лишь чудом удержавшейся на его голове изувеченной диадеме. Все тридцать девять бериллов оказались бессильны защитить своего господина. Можно было представить себе, во что превратился череп бедняги, если даже стягивающий его обод диадемы перекрутился восьмеркой. Можно было, но не хотелось.
Тем временем нервно ерзающий Холмс украдкой поглядывал на меня. Сколько бы он ни хорохорился, что ему всё равно, что там у Коперника закручено – Земля вокруг Луны или Луна вокруг Солнца, – и что до всех этих астрономий, географий и прочих бесполезных в его деле наук ему интереса нет, а всё ж таки я уже не раз подмечал, что эта его некоторая недоразвитость сильно уязвляет его самолюбие и потому он не любит выказывать ее при посторонних. Вот и сейчас он кивал нам с мистером Холдером, что, мол, уж ему-то можно не объяснять, он тем более всё знает и даже еще больше, раз уж даже его помощник в курсе, но вместе с тем я видел, что ему уже хочется разбавить это однообразие какими-нибудь словами, чтобы наш гость не принялся ломать голову, кто же из беседующих с ним есть Шерлок Холмс. Но я был спокоен за него. Конечно, он может не переживать. Я не подведу и в нужное время уступлю дорогу,
