Литруа сидит слишком близко и следит за каждым вдохом и движением ресниц Ракса. Его усадили между двумя девушками: Мирей во всем черном справа и Синали в голубом слева, ее темные волосы коротко подстрижены, взгляд прекрасных глаз оттенка льда устремлен вперед. Вспышки камер срабатывают непрерывно. Рука Ракса под столом подергивается от желания дотронуться до нее, его тело бурлит, стремясь вновь оказаться ближе к ней. Теперь, когда он знает, какова она на ощупь и вкус, избавиться от этого знания он не может, и это пытка.
Вспышка.
– Леди Синали, вы нервничаете накануне встречи с леди Мирей в следующем поединке?
Вспышка. Даже не глядя на Синали, Ракс чувствует, как она шевельнулась, сжала колени, овеяв его теплом и ощущением близости.
– Я слишком далеко зашла, чтобы позволить нервозности управлять моими чувствами.
Вспышка. Мирей криво усмехается, температура ее смеха гораздо ниже нуля.
– А ты уверена, что у тебя вообще есть чувства, убийца?
Свет гаснет. Гудят резервные генераторы.
Вспышка. Вспышка. Вспышкавспышкавспышка. Негромкие шепотки слышатся в темной студии – «убийца» и «о чем она говорит?» Литруа встает, держа трость перед собой в предостерегающем жесте.
Мирей или не видит, или ей все равно, ее смех угасает сам собой.
– Ты грязная самозванка без имени, титула и чести. И я докажу тебе это на поле боя.
Ракс приподнимается с места: Мирей никогда не оскорбляет других наездников. После поединка и победы над ними – еще может быть, но перед этим никогда. Это противоречит рыцарскому кодексу, которым она ему все уши прожужжала: никаких оценочных суждений до столкновения. Что-то не так, что-то произошло, и он слишком зациклился на Синали, чтобы заметить это, но теперь ясно видит. То, как у Мирей размазалась тушь, как напряглась ее челюсть. Неужели это?..
Террен Хельгрейд продолжает как ни в чем не бывало:
– Наблюдать, как леди Синали продвигается в турнирной таблице… пожалуй, я выскажу мнение всей Станции, заявив, что это было чрезвычайно увлекательно. Вы ведь сражаетесь с ней через два дня, леди Мирей? Не желаете сказать ей что-нибудь?
Влага в глазах Мирей превращается в сталь.
– Я приму твою капитуляцию прямо сейчас.
У Синали перехватывает дыхание, но всего на миг.
– Никогда.
Ракс поднимается, делая знак ведущему и расплываясь в самой обаятельной улыбке, на которую способен.
– Думаю, вполне достаточно. Этим и ограничимся – все явно устали, и…
– Ты знаешь, что значит езда верхом?
Его прерывает негромкий вопрос Синали, адресованный ее кузине. Вспышка. Королевский наездник спрашивал то же самое. Мирей расправляет плечи, смотрит перед собой, не поворачиваясь.
– Она значит честь, предательница.
Вспышкавспышкавспышка. Синали переводит холодный и непроницаемый взгляд ледяных глаз на Ракса.
– Ты знаешь, что значит езда верхом?
Этот неистовый взгляд отключает в нем все мысли. Ответ содержится в самом вопросе, как замкнутая петля – взлет и снижение. Ракс открывает рот, он всегда будет говорить ей только правду, какой бы обжигающей она ни была, только пусть спрашивает.
– Она означает жизнь.
Вспышка. Вспышка. Вспышка.
– А что… – начинает ведущий с нервной улыбкой, – что езда верхом значит для вас, леди Синали?
Ракс видит, как ее взгляд обращается к принцу, стоящему перед толпой, как потом они с принцем смотрят в затененный угол студии, где никого нет, и вновь в камеры, и на ее лице нет ничего, кроме слабой ужасающей улыбки.
0. Цэрулеус
Caeruleus ~ea ~eum, прил.
1. лазурный
2. имеющий отношение к небу; небесный
Отшельники наконец пришли за Дождем, отыскали его в переулке за студией, и теперь наверняка сочтут его легкой добычей.
Он должен сражаться. Инстинкт самосохранения вопит, требуя, чтобы он шел на все, терпел что угодно, лишь бы избежать опасности, но той частью себя, которая не человек, а паук, и скорее отец, чем сын, он понимает: бороться бессмысленно. Он потерял все. И Паутину. И семью. Зеленый-Один убил его успешнее, чем смог бы любой кинжал, и он, шатаясь, переходит от одной трубы к другой, соскребая со стен жизнь – воду, плесень, что угодно, лишь бы приглушить тягу к пыли, грызущую его изнутри. Он увидел лицо Синали на голоэкране, и что-то в нем повлекло его тело в Центральный район в последней попытке разыскать ее. Но остановить отшельников нельзя, можно только на время отдалить их приход, а теперь они здесь. Он услышал шаги слишком поздно – подосланный к нему отшельник хорош в своем деле, потому и оставался незамеченным до сих пор. Он гораздо лучше, чем Дождь.
Дождь сгибается, держась за стену трясущейся рукой.
«Участь паука – пожирать других пауков, – сказал однажды отец. – Такой у них способ выживания, каннибализм. То, что мы, люди, считаем немыслимым, паук делает ради продолжения жизни».
Пока приближаются шаги, он чувствует, как что-то пробуждается в нем – сожаления о том, что придется умереть сейчас. И не забрать с собой Зеленого-Один. Не сообщить Синали, в какой она опасности, не помочь ей. А потом сквозь замкнутый круг сожалений прорывается нечто странное: вместе с шагами отшельника слышится еще один, третий, твердое постукивание по разбитому асфальту… трость.
Маскировка? Может быть. Но, приближаясь к добыче, отшельник отказался бы от нее. Дождь поздно оборачивается, выхватывает кинжал слишком медленно и потому не успевает остановить жар проекционного меча, прижатого к его блестящей от испарины шее. Рукоятка меча усеяна сапфирами. Его держит блеклый, акварельный мужчина с кротким и невозмутимым лицом, улыбающийся наемному убийце.
– Добрый вечер.
Дождь стоит не шелохнувшись, лезвие меча пробует на вкус его кадык, оставляя ожог. Если этот человек решил убить его, разговоры бесполезны. Он не отшельник, а благородный – это ясно по сапфирам. Но чтобы благородный был настолько хорош? Из какого он Дома? Синие сапфиры… Трентох? Нет, их цвета – индиго и аквамарин, а эта трость серебристая, как лунный свет или боевой жеребец Синали. Литруа.
Принц-изгнанник, частый герой слухов.
– Я вас знаю, – тихо говорит Дождь.
Литруа усмехается, от этого звука в переулке вдруг становится зябко.
– Это несколько упростит дело, верно?
– Вы – главный в «Полярной звезде».
– У справедливости настоящих лидеров нет, – поправляет Литруа. – А я – ее ширма.
Слова Зеленого-Один звучат в голове Дождя – благородные играют чужими жизнями – и теперь пробуждают в его сердце гнев.
– Значит, вот что для вас этот мятеж? Просто ширма?
– Прошу прощения, я неверно выразился: это чрезвычайно важная ширма. Как и должно быть. Мой отец – не тот человек, который легко отвлекается на любую ситуацию, кроме самых угрожающих, как ты понимаешь.
Голоэкран над ними мерцает,
