о тех временах, Холмс. Вы, откровенно говоря, недостаточно готовы достойно представлять сторону Ее Величества на переговорах.
– Охотно уступлю это вам, коль вы такой просвещенный. Будете щеголять названиями, всё равно бездельничаете.
Я тешил себя надеждой, что если мне удастся рассказать ему еще что-нибудь историко-культурное, то он, увлекшись слушанием, забудет о своем опасном намерении. Мы спорили до хрипоты, пока я не убедился, что он упрям не меньше мистера Бэрнвелла. Поэтому мы договорились разделиться. Пусть он занимается, раз уж так решил, своей реставрацией, а я тем временем – своей. Освежу свою память. Ведь, если сказать честно, насчет Британского музея я погорячился. Того, что на Хипслип-роуд. Я только слышал, что диадема хранится именно там, но воочию ее никогда не видел. Как и Британского музея. Не доводилось мне еще побывать в нем. Но я очень много читал и продолжаю читать о всяких находках, которые отвозят туда. Их там, вероятно, уже так много скопилось, что диадему, приди я в музей, сразу и не отыскать. Понадобится несколько дней неутомимого рысканья по бесчисленным залам. Наш музей, краса Лондона, так грандиозен, так необъятен, что бессмысленно иметь с ним дело, всё равно нужного в бесконечной куче всего и вся не найдешь. Лучше я, как прежде, отыщу ту старую книжку, из которой давным-давно, еще в юности, почерпнул бесценные сведения о берилловой диадеме. Кажется, именно тогда я и встал впервые на путь культурного человека и больше уже с него не сворачивал. Если мне удастся ее отыскать (там есть и картинка, но что мне изображение, когда теперь я могу держать это величайшее сокровище в руках!), к приходу мистера Бэрнвелла мы будем готовы со всех сторон. Холмс приведет в порядок, как он его себе представляет, предмет торга, а я – интеллектуальную базу для наших аргументов в непростых переговорах с хватким дельцом. Я уже взялся откапывать дальний угол своего необъятного шкафа, где у меня скопились книги, включая самые детские, собранные еще до знакомства с Холмсом (сколько насмешек довелось мне выслушать, когда я перевозил их сюда!). Но звуки реставрации доносились до меня даже через плотно закрытую дверь комнаты Холмса. Громкие и резкие – они сильно отвлекали, а порой и вовсе пугали. Казалось, Холмс восстанавливает не диадему, а саму битву. Мои уши содрогались от разнообразных ударов – так бьют по щитам, доспехам и шлемам, но я-то понимал, что всё это достается несчастной диадеме. Только ржания коней недоставало, впрочем, его заменяли очень похожие выкрики Холмса, выражавшие нечто вроде веселого изумления. Видимо, его забавляло, какие неожиданные формы принимала диадема в ходе реставрации. Один раз я не выдержал и заглянул к нему. То ли не заметив моего присутствия, то ли нисколько не смущаясь его и не щадя моих эстетических привязанностей, Холмс с перекошенным от азарта лицом колошматил диадемой по каминной доске, подсовывал под ножку стола и запрыгивал сверху, прокатывался по ней креслом и вообще проявлял чудеса изобретательности. Я и раньше слышал, что работа реставраторов невероятно творческая, а теперь лишний раз убедился в этом. Честное слово, даже воины Генриха не выказывали такого озверелого рвения. Под его напором на моих глазах обруч принимал самые разнообразные формы, среди которых промелькнули и все остальные цифры, даже римские, и только вожделенного нуля достичь никак не получалось. Зато зубцы отламывались куда охотнее. С каждой следующей потерей я взвывал, будто отрывали мои собственные зубы, но Холмс успокаивающе твердил, что тупоголовый янки вряд ли сосчитал зубцы не только до битвы, но и до реставрации, и его вполне устроит, если оставшиеся будут распределены по обручу более-менее равномерно и симметрично. Главное, чтобы они не оказались полностью на одной стороне – допустим, все слева или сзади.
Однако даже в таком полуготовом состоянии диадемы бросалось в глаза, сколь внушителен размер обруча. Если он все-таки станет нулем или буквой «О», его диаметр будет просто огромен. Холмс, непривычный к труду реставратора и потому изрядно взмокший, остановился перевести дух от каторжной работы, и я заметил, что он тоже охвачен недоумением.
– Взгляните-ка, Ватсон, как измельчал наш век, – изрек он тоном непривычной для него возвышенной задумчивости. Глаза его при этом приняли такое выражение, будто их взор был обращен с вершины вечности к простершимся в долине прошлого столетьям. Однако дальнейшие его рассуждения несколько озадачили меня.
– Невероятно! – заключил Холмс с волнением в голосе. – У вашего Ричарда, душегуба и неотесанного рубаки, объем головы, а значит, и мозга чуть ли не вдвое больше, чем у нынешнего племени, включая даже меня. Представляете себе, какие в таком случае головы имели тогдашние интеллектуалы – химики, скрипачи… те же полицейские, в конце концов. Уж Лестрейд им точно был бы не чета. Знаете, Ватсон, я начинаю проникаться глубочайшим уважением к этому вашему Средневековью. По всему выходит, что это была лучшая эпоха человечества, зенит его интеллектуальных возможностей.
– Может, вы ее слегка перерастянули? – ответил я не без замешательства. – Говорил я вам, что мне не по душе эта ваша реставрация!
– Глупости. Она такая, какая есть, вернее какая была.
– Но я никогда и нигде не читал про зенит разума четырехсотлетней давности!
– Ваши книжки, полагаю, изданы не в пятнадцатом веке, – с ехидством заметил Холмс. – Значит, написаны уже мелкоголовыми. Кто из них захочет добровольно признать свою ущербность, да еще и напечатать специально для вас, такого же мелкоголового, как безнадежно мы деградировали? Учитесь самостоятельно делать выводы из того, что наблюдаете. Размер диадемы – вот неоспоримый факт, как бы он ни претил вам. Осталось только понять причины как первоначального расцвета, так и дальнейшего упадка, который привел нас к нынешнему плачевному состоянию.
Последующий ход его мыслей, хоть и безупречный с точки зрения логики, всё же вызвал во мне ошеломление. Выходило, что, коль весь досуг средневековых людей, судя по моему же рассказу, распределялся между битвами, заговорами и казнями, следовало именно в таком времяпрепровождении искать объяснение тому бурному росту человеческого интеллекта, на котором настаивал Холмс.
– Вероятнее всего, имел место естественный отбор. Рассудите сами, Ватсон. Допустим, в тех же сражениях, несомненно, погибали неразумные, несмышленые и откровенно глупые, а талантливые, сообразительные и даже просто с хитрецой – выживали, потому что не лезли под стрелы и на стены, подбирались к противнику не ближе длины его копья, предусмотрительно являлись на битву несколько заранее, чтобы занять задние ряды войска, и вообще были предельно аккуратны. Особо одаренные вроде Томаса Стэнли – те и вовсе пережидали в сторонке. Хотя нет. Для Стэнли «одаренный» – слишком скромный
