эпитет. Тот ответ, что он дал Ричарду на угрозу казни сына, мог прозвучать из уст лишь истинного гения, никак не меньше (Ричард III, вынуждая Томаса Стэнли вступить в сражение на его стороне, пригрозил в случае отказа казнить его сына Джорджа, на что Стэнли ответил, что у него есть еще сыновья. – Примеч. ред. газеты «Финчли-ньюс»).
С тем же успехом, по мнению Холмса, умственному развитию тогдашних феодалов способствовали заговоры, перевороты и даже мелкие интриги, как увенчавшиеся успехом, так и разоблаченные. Разум торжествовал при любом раскладе, незадачливые же отправлялись на эшафот. Но и на этом этапе, самом, казалось бы, безнадежном, отбор продолжал свое действие по улучшению качества человеческой породы. Перед казнью неплохим шансом заслужить помилование оказывалась способность отгадать загадку, которую вслух зачитывал палач. Разумеется, получить в награду жизнь изворотливостью ума удавалось лишь тем, кто этим умом обладал. То же самое касалось знаменитых отравлений.
– Не будете же вы спорить, – вразумлял меня Холмс, – что травились из чаш с ядом далеко не самые разумные представители рода людского. Пригубить из кубка, не зная, что там, иногда даже по ошибке, мог только полный кретин. А там могло быть что угодно – от отравы для крыс до цветочных удобрений.
Таким образом, по его логике выходило, что и Тауэр с его застенками, и Тайберн являлись своеобразными культурными центрами в не меньшей степени, чем усеянные трупами поля Гастингса или Тьюксбери. Или лабораториями, в которых ковался человеческий разум. За один из приведенных мною исторических примеров Холмс уцепился с особенным удовольствием, поскольку тот послужил его риторике в качестве самого красноречивого довода правоты.
– Взять хотя бы эту вашу историю с Руфусом (король Вильгельм II, он же Руфус, был убит на охоте случайной стрелой, пущенной в оленя одним из его приближенных. – Примеч. ред. газеты «Финчли-ньюс»). Не обижайтесь, конечно, но держать возле себя человека, не отличающего тебя от оленя, по меньшей мере странно. Даже при наличии некоторого сходства. А уж додуматься взять его с собой на охоту в Нью-форест, то есть туда, где сначала стреляют из лука, а уж потом, осознав ошибку, хлопают себя по лбу, конфузливо улыбаясь… При том, что, я уверен, при наличии хоть крупицы разума у несчастного был шанс вовремя остеречься, потому что до того злополучного дня не могло не обойтись без неловких сцен по той же причине. Не отданные вовремя почести, сбивчивые оправдания, что-нибудь вроде… – внезапно для меня Холмс продекламировал стихи, неизвестные мне, но абсолютно точно подходящие по содержанию:
Мой сюзерен, я ваш вассал,
Прошу простить, что вновь вас не узнал.
Хотя мне следовало догадаться:
Откуда здесь, в покоях замка, оленю взяться?
После этих вирш я растерялся окончательно. Одно могу сказать более-менее определенно. Почти наверняка это не Шекспир. А кто в таком случае, я постеснялся спросить. Потому что не хотел уронить в глазах этого закоренелого материалиста с таким трудом заработанную репутацию культурного человека.
– И не настаивайте на непричастности Боклерка (Боклерк – будущий король Генрих I, брат Вильгельма II, подозревавшийся в организации его убийства. – Примеч. ред. газеты «Финчли-ньюс»), – продолжал тем временем гнуть свою линию Холмс. – Разумеется, умный устранил глупца. В полном соответствии с тем принципом, что я только что вам раскрыл. Отбор – вот истинный движитель прогресса, а он, в свою очередь, как ни тягостно это признавать, полностью держался на насилии. В этом и причина дальнейшего прозябания. Со временем насилие, конечно, не исчезло, но его становилось всё меньше. И оно как бы окультурилось. В нем поубавилось жестокости и изощренности. Нашлись иные способы разрешения противоречий, выживать стало позволено всем, даже безнадежным идиотам. Именно гуманизму мы обязаны тем, что человек двинулся к своему закату.
– Но ведь именно с гуманизмом связаны Ренессанс и эпоха Просвещения! – охнул я. – Зарождение науки. Все последующие изобретения, открытия…
– Явились гибельной ловушкой! – отрезал Холмс с мрачным удовлетворением. – Чем больше человек изобретал и познавал всяческие явления, тем глупее и беспомощнее становился. Таков парадокс. Смотрите, как поразительно всё совпадает, и еще раз взгляните на диадему, чтобы убедиться: другого объяснения не существует в помине. Все эти ваши ученые, конечно, хороши. Я и не отрицаю некоторую пользу от них, но меня поражает, насколько вы готовы преклоняться перед их смехотворными открытиями. Вы почитаете человека, который не сумел обезопасить себя даже перед яблоней. И похвалялся полученной шишкой, возвел свою неуклюжесть в закон: мол, если он еще раз посидит здесь в тенечке в период урожая, то, по всей видимости, снова получит по голове. Да я бы постыдился в таком признаваться! Но нет же, он еще и знаменит, благодаря таким, как вы, – всем, кто его чтит. Понятно и без закона, что яблоко должно лететь вниз, а не вверх, непонятно только, как оно его не убило с такой высоты. Этому вашему Ньютону чудом повезло, вот что я скажу, он – дитя малое по сравнению с Ричардом, потому что Ричард как человек Средневековья на его месте под яблоней непременно был бы в шлеме, да еще с опущенным забралом. Все эти ваши натуралисты, естествоиспытатели и прочие мошенники понаизобретали кучу лишнего, они всех нас больше запутали, чем принесли пользы. Оттого и нынешний упадок. И ведь что интересно! Я давно подозревал это, но недостаточное знание истории, признаться, порядком мешало мне сформулировать такое утверждение. Благодаря вашей сегодняшней лекции, а также диадеме всё встало на свои места. В вашей голове вся эта историческая и культурная дребедень пылится без дела. Вы только охаете и пускаете слезы умиления. Я же, послушав вас всего каких-то полчаса, мгновенно сформировал трезвую теорию, потому что обладаю способностью анализировать информацию, попросту говоря размышлять.
Пока лилась эта речь, я как недавний лектор испытывал самые противоречивые чувства. С одной стороны, я не мог не порадоваться своей роли в обращении этого человека в культурную стезю. Мои уроки не пропали зря! С другой стороны, это обращение приняло такой неожиданный оборот. Как бы то ни было, все мои попытки возражать Холмс неизменно пресекал предложением еще раз взглянуть на диадему, чтобы «всё стало ясно окончательно», или даже примерить ее, чтобы «развеялись последние сомнения». Этот довод крыть было нечем. Что и говорить, размер головного мозга превыше всего. Здесь наши научные знания способствовали согласию.
И всё же Холмс при всей заразительности своих аргументов не убедил меня до конца, а значит, загадка размера диадемы оставалась неразгаданной. Может, секрет кроется в уродстве Глостера? Я взялся
