class="p1">Я сдурею от страха. Но ее – а кто она? – страх и пальцем не тронет.
У меня не осталось даже тени надежды. Я поехала с мыслью, что хорошо бы немножко порадовать ее на излете жизни. На излете ее жизни, но не моей.
Я обманулась. Мне казалось, что веду ее, показываю дорогу. Я заблуждалась. Все думала, ну ладно, всего-то, хорошо, и это тоже, пусть, подставлю плечо, а здесь бесконечная цепочка – одно цепляет другое, и везде нужно поддержать. Спросишь: «Далеко еще?», отвечает: «Вот уже, почти пришли». Каждый раз «вот уже, почти пришли». Раз за разом «вот уже, почти пришли».
И куда пришли? Хайбер. Тишина. Даже хайберский ветер дует где-то снаружи. Сюда ничего не долетает. Со всех сторон – только эта высокая стена и деревянная дверь, сделанная в ней. Которая всегда закрыта. Открывается, только если принесли еду, кахву или пришел следователь, тогда с ними проникает легкий порыв ветра.
А эта женщина? Кто она? У нее множеством форм, имен, домов и языков. Кому верить?
Говорит, вот только сюда осталось съездить, а это – последний, кого надо повидать. Мол, это конец.
Как же конец? Что, прямо сейчас в путь? Так почему не идет? Почему продолжает дурачиться, так что, если они и захотят, не смогут отпустить ее? В конце концов, пусть и для вида, но они должны соблюдать хоть какие-то правила.
Та женщина, кто она? Как будто и не хочет уходить вовсе. Я смотрю на ее возраст и ей напоминаю о нем, но волнует ли ее хоть сколько-то мой возраст? Кто я, как попала сюда, такой должна была быть моя жизнь? Чья эта жизнь? Чью жизнь я живу? Это настоящая я? А как же та, что осталась позади?
Вдруг я поняла, что ужасно соскучилась по К. К. Даже сказала им, что я журналистка и мой гражданский муж – тоже. Что он наверняка волнуется и ищет нас. Сказала с гордостью, но и с надеждой, что они все испугаются. Хоть немного. И меня тоже.
Но кто тут пугается, кроме меня? Ни эта женщина, ни те, кто приходит сюда каждый день: то пограничники, то представители власти Пакистана, то военные, то племенные лидеры и, может, даже террористы. Страх и угрозы – игра двух наших стран. И кого угодно они могут сделать в ней пешкой. Могут использовать двух невинных женщин для заключения политической сделки. Отпустят нас, если в Индии отпустят их заключенных. Выменяют наши жизни на какого-нибудь опасного шпиона или террориста? Согласится ли наше правительство? Только если жизнь двух женщин хоть что-то значит для них, так?
Только если моя жизнь хоть что-то значит для Мамы, так? Это не моя история, а в ее истории меня нет. Кто она, чего хочет, почему не сделает так, чтобы они сжалились и отпустили нас? А наоборот, без конца подначивает.
Я боюсь. Покрываю голову, чтобы показать уважение к их традициям и надеясь, что меня тоже будут уважать. На все вопросы – а они приходят каждый день и спрашивают одно и то же – отвечаю крайне вежливо. «Ваше имя?» Говорю. «Имена родителей?» Говорю. «Зачем приехали сюда?» «С Мамой». «Без визы?» «Да», – а что еще сказать? «Вы образованный человек, вам известно, что это неправильно». «Да, но у нас не было дурных намерений. Мы невиновны. Отпустите нас. Сколько еще будете держать здесь? Наши родственники волнуются. Вы же видите, сколько Маме лет».
К. К. знает? А Старший знает? Знали бы, что-то предприняли бы уже. Пройдет еще несколько дней, пока спохватятся, где мы, что мы и когда вернемся. К тому времени эти четыре охранника уже изрешетят нас.
Только и ждут этого с первого дня. А ты все время трясешься, когда же тебя поджарят. Все кружат над нами. Ночью, когда мы идем спать, сторожат у двери. Стоит только сомкнуть глаза, как выскочат и будут палить без остановки. С каждой пулей я буду падать все ниже. Какая же прикончит меня? Кто посмотрит в мое мертвое лицо? К. К.?
Почему стала так скучать по тебе? Почему мы не скучаем по тем, кто рядом? В следующий раз, когда будем идти рядом, каждый миг буду смотреть на тебя так, как будто тебя здесь нет, и тогда не совершу ошибку, отстраняясь или пренебрегая твоими словами. Буду все время прикасаться к тебе. Ведь этого ты хотел от меня.
Почему мы хотим прикоснуться друг к другу не в одно и то же время?
А эта женщина, которая не думает ни о ком, кроме себя самой? Неужели Мама не видит синяки у меня под глазами? Она даже попросила принести нам зеркало, чтобы я переживала каждый раз, когда смотрелась в него. Посмотри, какими грубыми и шершавыми стали мои руки! А этот волос, торчащий из носа, теперь не могу даже ножнички попросить, чтобы отрезать его. Он бесит тебя, но что поделать? Где твои ножницы, К. К., в гостиной? К. К., если бы ты увидел меня сейчас, весь твой пыл угас бы. Брови срослись в сороконожку. Густые усы. Здесь я превращаюсь в мужчину. Еще и старого. Полюбишь этого обрюзгшего, побледневшего скуко-женного старика? Черта с два!
Да и они наверняка видят в нас разбитых, сломленных женщин. Наивных и несмышленых. Никаких не шпионок и диверсанток. Но эти две страны… бесконечное соревнование в безумии. За что угодно могут призвать к ответу, отомстить, потребовать выкуп.
А эта Мама, которую я всегда считала Моей Мамой, взялась усложнять даже то, что совсем просто. Без визы. Потом отказывается выдавать людей, помогавших нам. А я знаю их только как дядя такой-то, дядя сякой-то, брат того-то, да и если бы захотела, не смогла бы свидетельствовать против Маминой воли. Еще статуя эта. Которую она нашла здесь, еще одна такая же в музее Лахора. Древняя статуя, национальное достояние, а она присвоила и разгуливает с ней как ни в чем не бывало. Они не возвращают, а она негодует и требует. Да господи, забудьте! Спасите свою и мою жизнь. Поедем обратно.
– Обратно? – сказала она. – Так я вернулась обратно. Мне нужно встретиться с Али Анваром.
«Али Анвар, Али Анвар», – только и слышу я. Расстраиваюсь и пытаюсь изгнать его из своей головы. Да кто бы он ни был. Только оставьте нас в покое.
Ой, что это, охранники спят? На маленькой веранде, прислонившись к стене. Обмякли. «Калашниковы» соскользнули с плеч. Беспечность? Или наконец поняли, что нечего бояться этих
