заключенных, которые не способны ни сбежать, ни убить?
Я пристально вглядываюсь. Сейчас они не могут причинить мне никакого вреда. Пока спят… но стоит проснуться – сила на их стороне. Выскочить и вырвать у них автоматы? Пиф-паф – и прикончу их? Но даже тогда мы не спасемся. Сначала я уничтожу их, потом Маму, потом себя.
Все, что случилось до сих пор, – цветочки. Мы все еще вместе – Мама и Дочь. Но кто знает, как они поведут себя? А что, если разлучат нас, чтобы надавить? Или начнут ломать руки-ноги? Нет-нет, они не тронут нас. Но если позовут женщин – полицейских?
Ружейный выстрел. Где? Час от часу не легче. Меня подстрелили? Нет, эти спят. Маму. Прибежала во двор. Уложили Маму. Что будет со мной? Без Мамы в этом аду.
Охранники проснулись. Один из них засмеялся, поправляя ружье. Увидел мои испуганные глаза.
– Снаружи стреляют, свадьба, наверное, – сказал он.
Да ладно, мой же убийца успокаивает меня. Как это понимать? Охранник маленький: и по длине, и по ширине, и по возрасту. Отнять оружие – жалкий и никчемный. Борода есть, но за ней – ребенок. У одного даже бороды нет. Наверное, и не бреется. Такой огромный автомат у него. Стрелять хоть умеет? Но «калашников» настоящий. Автоматы в руках наших чокнутых государств имеют привычку стрелять по собственному желанию.
Это все шутка, или мы в опасности?
Неведение – это особый страх. Ведь с нами ничего не случится? Если мы застряли в государственной машине, то им придется соблюдать официальный протокол. Если дело попало на бумагу, придется потратить чернила – мол, смотрели, слушали, процесс идет. Проверять багаж, допрашивать нас, держать под замком – все это часть процесса. Выйти можно только тогда, когда он закончится.
Но Мама ведет себя так, как будто на каникулах. Сидит себе. Вытащив стул на солнце. А рядом с ней стоят двое охранников. Смеются. В ушах у меня звенит, что ли? «Он бросает мяч быстрее, чем Шоаиб Ахтар». – Это он говорит Маме?
Я с грохотом бухаюсь на веранду, рядом с двумя другими охранниками, которые спали и которых я хотела изрешетить раньше, чем они изрешетят меня.
Никто не обращает внимания, а быстрый боулер смеется и раздувается от гордости.
– Правда, я играл в клубный крикет в Пешаваре. Джавед Сахиб как-то видел меня во время тренировки.
– Джавед Миандад, – объясняет второй охранник Маме.
– Сказал, давай, кидай мяч, я смотрю. На нем были щитки. Он уже вышел на пенсию, но это все равно был Джавед Миандад. Я набрался смелости. Отсчитал двадцать пять шагов и показал класс.
– Да как же вы поймете, о чем он говорит? – К этому моменту все охранники окружили Маму.
– Не знаю, но вы продолжайте говорить – узнаю. Я смотрела, как все смотрели крикет.
– Мы разыграли пять мячей, и Джавед Сахиб признал поражение: «Хватит, дружище, я проиграл».
– Видите, уважаемая мама, какой он хвастунишка?
Уважаемая мама? Уважаемая мама!
– Ну и ну, сынок! Так почему не стал играть в крикет дальше? Почему схватился за ружье? – Мама подняла трость и в шутку погрозила ей.
– Ты идешь туда, куда ведет бедность, – ответил сынок.
– А вот скажите, – начал другой, – кто лучше: наш Имран Хан или ваш Капил Дев?
– Я не знаю никаких наших-ваших, – сказала Мама, и опять раздался смех – опять уходит от ответа.
Мама! Мама?
20
Хайбер молчит. Каждый его день одинаковый. И в этой одинаковости каждый день разный. Жизнь застыла, но продолжает уходить.
Хайберское небо. Хайберские горы-истуканы. С остроконечными головами. Безмятежно сидят в позе лотоса. Дверь, окруженная истуканами и небом.
Дверь никуда не ведет. Стоит, окруженная высокими глиняными стенами и приделанная к двум комнатам, вырезанным в них. Если вздумает когда-нибудь тронуться в путь, то потащит их за собой, как локомотив.
Дверь заперта снаружи.
Если посмотреть сверху, увидишь застывший Хайбер. Где-то вдалеке грохочут колесами бесконечные цветные грузовики и исчезают, не оставив и царапины на этой глади тишины. Густой черный дым выскакивает из выхлопной трубы, как немое животное, и исчезает в горах. Как ружейные пули. Которые рассекают воздух по случаю свадьбы, рождения, смерти, в знак любви, ненависти и всего чего угодно. И никто их не считает.
За дверью живут две женщины. Мама и Дочь. Посмотришь на Дочь, и кажется, что она в заключении. Нарезает круги по малюсенькому двору, как мышь в клетке. На все смотрит с опаской. В каждом шевелении ей мерещится смерть. И если так продолжается день за днем, то собственное шевеление исчезает, превращаясь в омертвение. Все становится настолько обездвиженным, что только смерть может растормошить. Одно мгновение не отличается от другого, ночь – ото дня, один бесконечный затянувшийся момент смерти.
Дверь остается закрытой, но постоянно открывается. Приносят чай, завтрак, фрукты-овощи, дал и мясо, роти и нан, воришкой проскакивает порыв ветра, чтобы схватить его, приходят полицейские, военные, чиновники, террористы, и все – грудь колесом. Отбросив шаль на плечи, Мама дает чудаковатые ответы и отвечает вопросом на вопрос, Дочь завернулась в шаль, как в бурку, и ее спокойный голос, присущий мудрым и пожилым, москитной сеткой окутывает пространство. Слой за слоем Мама скидывала века хиджаба, и теперь Дочери приходится компенсировать это, склоняя голову и скрывая свое тело. Всю жизнь склонять и скрывать. Даже если всю жизнь на поруках у Хайбера. Даже если смерть придет сейчас – это тоже на совести Хайбера.
Вопросы выдохлись. Все те же вопросы, все те же ответы – поднимаются со дна двора, парят над высокой стеной и исчезают в крошечном клочке неба, который может поместиться в кулак. Их обрывки, зацепившись за единственный минарет мечети, трепещут на ветру.
Следователь выходит за дверь. Не запирает ее. Звякнув еле слышно, цепочка повисла. Дочь напугана. Специально оставили открытой. Чтобы мы сбежали, а потом нас прихлопнули под этим предлогом. Устали от этой драмы – пора кончать.
Поэтому все стали такими спокойными? Все четверо охранников готовы были спустить курок, как роботы, а теперь лежат развалившись – они отдельно, автоматы отдельно. Разговаривают с Мамой о крикете и болливудских фильмах.
– Теперь вы поняли, что мы не преступники, отпустите нас, – говорит Дочь тому, у кого вместо рта птица. По щеке катится слеза.
– Да что же вы так волнуетесь? Вы ведь наши гости.
– В тюрьме и гости? – Интрига закручивается. – Мы больше не хотим быть здесь гостями. Когда можно будет уйти?
– Бог даст, – говорит он, заставляя птицу слегка подпрыгивать. – Что это за «бог даст, бог даст»,
