с грязной тряпкой на лбу, с глубокими складками от врезавшейся резины.
— Посидим? — предложил я.
— Как можно, что ты! Время терять…
Так и полезли вверх в гидрокостюмах.
Над гезенком — тесный, но вполне сохранившийся штрек. До спасательной сейчас рукой подать: еще несколько коротких переходов. Ноги уже сами рвались вперед.
Здесь, над гезенком — газа вверху всегда больше, — пламя лампы вытянулось в потухло. Мы быстро скинули с себя гидрокостюмы, надели противогазы, оставили все здесь и, жестами показывая дорогу, поднялись в другой штрек, метров на шесть выше.
Дыхание стало неровное, клапаны противогазов уже не тикают, как часы, а мечутся, как горошины в пустой балке. Оглядываем все внимательно, шаг за шагом. Вот — увидели сразу оба — цемент и рельсы вверху. Тут? И даже в глазах защекотало. Неужели дошли?
Я почувствовал внезапную слабость и сел на какой-то камень. Ну, топор и лом в наших руках!
11
Только шахтеры знают, как ароматен воздух над землей. Когда выходишь из шахты — дымят ли трубы, гонит ли ветер угольную пыль, — в первой волне наземного воздуха всегда чувствуешь запах леса после грозы. Хочется улыбнуться и сказать земной поверхности: «Здравствуй!»
Даже сейчас — в душе беспокойно, итти все страшнее и страшнее — свежий запах земли не проходит мимо. Вдохнул душистый воздух — и будто бы смена кончилась, после шахты домой пришел, миска борща на столе, мать хлопочет у печки…
Поднимаемся по лестнице ощупью, не лезем — крадемся, чтобы не зашуметь. Лампы потушили еще в учебном штреке. Там же их и оставили — и лампы и противогазы.
В сарае темно. Значит, ночь теперь. Под ногами хрустнул гравий.
— Ш-ш-ш, — чуть слышно зашипел Петька.
Кажется, кроме нас, в сарае никого нет. Я шел вдоль стены, протянув перед собой руке. Вот дверь. Над дверью видна узкая полоска звездного неба. Петька вздохнул прерывистым, приглушенным вздохам.
Мы долго стояли и прислушивались. Откуда-то доносилась автоматная стрельба, совсем как отбойные молотки в далеком забое. Шелест какой-то… Или это кровь шумит в ушах?
«Стреляет… — покупал я. — Где-то наши с немцами бьются. Мы — тут, они — там…»
Петькины губы коснулись моего уха:
— Гвоздями заколочена.
Я почувствовал, что он всовывает в дверную щель топор. Снова бы слышно его сдавленно дыхание. Щель медленно расширялась, гвозди бесшумно выходили из дерева.
Он опять нагнулся к моему уху:
— Один останется, другой пойдет… Лучше я…
Внезапный приступ решимости овладел моей душой. Когда дверь распахнулась, я присел и, ничего не сказав, зачем-то наклонившись, выбежал во двор.
— Серге-ей! — шипел сзади Петька.
Я будто не слышу, только удивляюсь себе. Отбежал несколько шагов, выпрямился и крадучись пошел в глубь двора. По дороге осматриваюсь. Темно. Небо в облаках, в просветах — звезды. За оградой, очень близко, — размеренный тяжелый топот; кое-где вспыхивают яркие огоньки. «Наверно, это и есть часовые с карманными фонариками. Ах, как надо осторожно!»
Вдруг совсем рядом — приглушенный, вполголоса разговор. Никого не вижу, но до меня доходит каждое слово. Я насторожился, вытянул шею и слушаю. Кто-то рассказывает:
— …Привели его… Комендант к нему повернулся. «Господин инженер, — говорит, — германское командование предлагает вам почетную службу. Вы, — говорит, — надеюсь, человек культурный. Что у вас общего с большевиками?» Старик разгневался. «Я, — кричит, — именно не чужд культуре! И поэтому на меня можете не рассчитывать». Тут немец заорал: «Ты сам большевик!» — да палкой его по щеке, даже кровь изо рта потекла.
— Боже мой, — вздохнул кто-то, — дожили!
Я не выдержал и спросил почти громко:
— О ком разговор?
Все сразу затихли. Спустя немного кто-то опасливо откликнулся:
— А вы кто будете?
— Такой ее, как, и ты. — подумав, соврал я. — Не сам сюда пришел.
Все продолжали молчать.
«Нужно внушить к себе больше доверия. В конце концов, моя фамилия ничего не значит».
— Я — Гулявин Сергей. Здесь служил, на спасательной.
— Гу-ля-вин? — протяжно переспросил незнакомый голос. — Не твоя сестра за Косенко замужем?
— Моя. О ком разговор? Не про Аксенова?
— За Аксенова.
— Где он сейчас?
— А сам разве не видел?
— Видел бы — не спрашивал. Ночью меня привели, недавно. Так где же Аксенов?
— Ну, здесь где-то лежит. Против ворот вроде. А тебе зачем?
Я шагнул в сторону ворот и наступил на чью-то ногу.
— Легче, чтоб тебя! У-у, скаженный! Тебе Аксенов зачем?
Не ответив, я ушел в темноту.
В окнах станции под листами маскировочной бумаги чуть светилась узкая полоска. Слышно — охрипшие голоса тянут что-то унылое. И песня чужая и слова чужие. Запели и перестали.
За колючей проволокой часовой зажег фонарик; луч света пробежал по двору, вырывая из мрака понурые, дремлющие человеческие фигуры. Вот — с белой головой в коричневом пальто… Я кинулся к нему в зашептал нагнувшись:
— Александр Иванович, громко только не говорите… Тихо, чтобы никому…
— Кто это?
— Я — Гулявин Сергей, спасатель, помните?
— А-а, — вяло удивился он. — Тоже здесь?
— Потом все объясню. За мной идите… Чтобы незаметно…
— Куда?
— Пойдемте, пожалуйста пойдемте!..
Он, помедлив, поднялся и пошел за мной.
12
В сарае ждал Петька. Бережно поддерживая Аксенова под руки, мы нащупали лестницу и втроем полезли вниз. В учебном штреке зажгли обе аккумуляторные лампы. Свет точно отделил нас от всего оставшегося в темноте.
Я никогда не чувствовал себя таким счастливым, как теперь. Глупая, блаженная улыбка растягивала щеки. Хотелось сделать что-нибудь небывалое, например обнять и поцеловать крепёжный столб. Казалось, будто и немцев над нами нет.
Александр Иванович еще растерянно оглядывался.
— Голубчики мои… — наконец зашептал он. — Непостижимо, как вы это…
— Да говорите громко, наверху не слышно!
Я принес большой камень и положил ему под ноги:
— Садитесь, Александр Иванович.
Мы стояли, а он сел. Его вспухшее лицо дергалось.
— Нашли, пробрались, голубчики…
— Отсюда выйдем в старые выработки шахты «Альберт», — деловым тоном докладывал Петька. — Дальше можно подняться в степь — сохранился шурф.
— Да сколько же вас?
— Двое вот — Гулявин и я. Путь не свободен: где газ, где завал. Ну, мы с аппаратами. Даже через воду нужно итти, через затопленный штрек. Александр Иванович, который теперь час?
— Двенадцать примерно.
— Вы посидите, подождите, а мы еще вверх сходим. Как советуете: людей из лагеря всех забирать?
Аксенов приподнялся. Седые брови сразу ощетинились, нависли, губы сердито дрогнули.
— Как это так — не всех?
— Ну, если подозрительный кто… не свой…
— Не свой? Эх, братцы! — Он осуждающе глядел то на меня, то на Петьку, — А вечером расстреляли человек восемь. Потом разберешь, кто подозрительный, кто не подозрительный… Не мудри!
— Ясно, Александр Иванович!
— А пока малейшая есть возможность…
