в Париж.
Нахмурившись, она вернулась в кабинет.
– Хорошо, – сказала она.
– Что хорошо?
– Дай мне хотя бы на звонок.
– Разговор с отцом ничего тебе не даст.
– Десять пенсов, Саймон, пожалуйста.
– Телефон отключили.
– Схожу в будку.
Ворча, но с видимым удовлетворением он засунул руку в банку с наличными, которую хранил в ящике. Достал два шиллинга.
– Вот. Телефон, который примет новые деньги, найти будет сложно.
Она положила монеты в мешочек и снова привязала его к талии.
– Не ходи долго, – сказал Саймон. – Ты похожа на мертвеца. Возвращайся, как только сможешь, и поспи. С остальным можешь помочь мне завтра.
– Хорошо.
– И оставь дверь в свою спальню открытой. На тот случай, если…
На тот случай, если у нее случится припадок. На тот случай, если ему придется войти внутрь, чтобы помочь ей. Как выглядел бы обычный день из ее жизни, если бы в нем не было мер предосторожности?
* * *
Спускаясь вниз, она думала о Париже и о том, как большинство людей представляет себе жизнь там. Сидеть в кафе, ходить по мостам через Сену, жить на шоколаде и багетах. Ну что ж, теперь вместо всего этого была революция, как бы она ни выглядела. Политиканы во главе, марши, антивоенные речи, «Цитаты» Мао. Никто не будет говорить о любви, не будет наркотиков, не будет музыки, а значит, ничто из этого не может быть реальным. Не как то, что происходило в Сан-Франциско, где люди, собравшиеся отовсюду искатели, отключались от мира, соединялись друг с другом и делали только то, что действительно хотели, следовали своим внутренним путем, который был путем безличным, величайшим даром, который люди могли дать миру прямо сейчас и единственным средством победы мира в долгосрочной перспективе. Добавьте немного ебаного ЛСД в систему водоснабжения Белого дома – она любила говорить это Еве, – забросьте в окно Овального кабинета немного «Steppenwolf», и посмотрим, сколько продлится война!
Войдя с этими мыслями в зрительный зал, она пришла в изумление от того, о чем забыла. «Уэрхауз» превратил зал – похожее на пещеру помещение без окон, неравномерно освещенное лампами над пустой сценой у дальней стены, – в мастерскую. Сиденья были убраны, и на их месте в два ряда стояли верстаки.
На верстаках, которые все еще стояли в том виде, в каком их оставила группа, громоздились коробки с бамбуковыми дощечками, бумагой и тюбиками с пастой, а вокруг на полу кучами валялись недоделанные китайские фонарики. Готовые фонари были разложены на сцене группами согласно их дизайну: водяная лилия, цветок лотоса, веер, аэроплан. Всего около тридцати штук. Все вместе они производили прекрасное, но печальное впечатление. Это и поразило Айрис, когда она вошла: везде фонари, их так много, но они не дают света.
Кит стоял на коленях на сцене и рассматривал маленький фонарь с кроликом, подняв его над головой и выгибая шею, чтобы посмотреть на него снизу.
– Что это такое? – спросил он.
– Это?
Она неуверенно огляделась.
– Пока не знаю. Реквизит для перформанса.
– Вы все это сделали сами? – спросил Кит, спрыгивая со сцены и подходя к ней в пространстве мастерской.
– Кто-то из них, – ответила она. – Это работа группы.
Она обошла верстаки. Подобрала то, что упало на пол. Закрыла банки с клеем. Опустила затвердевшие кисти в горшки с грязной водой. Производство фонаря включало двадцать один шаг. Осматривая незаконченные, она пыталась понять, на каком этапе находятся фонари и следует ли закончить или лучше бросить и начать новый.
– Так вы ставите в них свечи? – спросил Кит, следовавший за ней по пятам. – И они загораются? Так? Хочу увидеть, как их зажигают.
– Да, это красиво.
– Для чего вы собираетесь их использовать?
– Пока не знаю. Для хэппенинга, я уже тебе говорила, Ева сейчас бредит Китаем. Это была ее идея.
Впрочем, это была не совсем правда. Идея фонариков принадлежала ей в той же мере, что и Еве, хотя ни одна сестра не могла заявить исключительно о своем авторстве, так как все это – СССР против Китая и гип-гип-ура за проклятьем заклейменных – пришло к ним от родителей.
– Они мне нравятся, – сказал Кит. – Они красивые. Невинные.
– Невинные?
Она огляделась, осматривая работу.
– Да, невинные. Думаю, ты прав. Как брошенные дети.
Она обратила внимание Кита на линию комбинезонов цвета охры, свисавших с крюков на задней стене.
– И, похоже, они еще долго пробудут брошенными. Все уехали в Париж.
Он тупо посмотрел на нее. Париж для него ничего не значил. – Что там происходит?
– Революция, по-видимому. Интересно?
– А что насчет еды?
– Потом.
– Революция? Не знал.
– Будет чем заняться.
– Париж?
– Да.
Кит озабоченно нахмурил брови:
– У меня нет паспорта.
– И у меня.
Согнав с верстака кошку, она прислонила ноющее тело к освобожденному месту. Посмотрела вокруг, будто искала что-то в окружающем воздухе.
– Слушай, мне надо быстро позвонить. Ты хочешь остаться здесь или пойти со мной?
– Так насчет Парижа ты не серьезно?
– Думаю, нет.
– Мы поедим здесь?
Она секунду подумала:
– Лучше пойдем со мной.
Они пошли – неторопливо, молча – к телефонной будке на Юстон-роуд.
Ее отец ответил сразу же.
– Папа?
– Ева?
– Это Айрис.
– Прости, дорогая, ты как? Я думал, ты… Ты тоже в Париже?
– Ты караулил у телефона?
– Что? Нет.
– Уверен?
– …
– Папа?
– Что?
– Можешь перезвонить? У меня нет денег.
– Так ты здесь, в Лондоне? Хорошо.
Она положила трубку и только тогда поняла, что забыла сказать отцу номер телефона. Он наберет театр, полагая, что она звонила оттуда. Осознанно, осторожно, будто держа фарфоровую чашку, она вновь подняла трубку, а затем яростно ударила ею по крышке аппарата. Кит через стекло сделал жест, будто говоря: «Ты поехавшая, какого хуя?»
Она пинком распахнула дверь будки.
– Давай. Мы идем к моему отцу.
На его лице выразилось истинное страдание.
– Расслабься, – сказала она. – Это недалеко. Там и поедим.
– Твоему старику ок?
– Конечно.
Она видела, что не убедила его.
– Он не так уж плох. Просто игнорируй все, что он будет говорить.
Цзян Цин
1974
II
С запада на восток плыли пепельно-серые тучи. Свет понемногу менялся. Покачивались деревья в саду. Подгоняемые ветром, по дорожкам нетерпеливо перекатывались опавшие листья. Осень – время раздумий, время воспоминаний. Цзян Цин задумчиво стояла в теплице с хризантемами, склонившись над штативом. В видоискателе был виден один белоснежный экземпляр, внешние лепестки которого с надеждой тянулись вверх, а внутренние загибались, сжимая желтую сердцевину; если бы ветер подхватил цветок и повернул в ее сторону, картинка вышла бы идеальной.
