правильно понял, что диадема берилловая ровно потому же, почему и весь связанный с нею бред – ватсоновый?
– Правильно, – признал я, тяжело вздохнув. – Дело не в бериллах, а в принадлежности. Кто ж знал, что кобылу назовут такой драгоценной кличкой!
– А что тогда она делала в Британском музее?
– Кобыла?
– Диадема! – рявкнул он. – Макушка, черт ее дери! Если самое ценное в ней – плюмажики, пусть и разноцветные!
– Она там ничего не делала. Ее там никогда не было.
– Но вы же сами узнали ее с первого взгляда. Утром. Я же видел. Еще хвастались, что из музеев не вылезаете. Или вы спутали музей с цирком? И почему из всей биографии Ричарда Глостера вы умолчали о самом главном факте?
– О каком?
– Что он был конем! Вот о каком, черт бы вас побрал!
Зато раздражение мистера Бэрнвелла как рукой сняло. Он с большим увлечением следил за нашим разбирательством и, кажется, был не против, чтобы оно затянулось подольше, но Холмс вовремя взял себя в руки. Нужно было срочно спасать положение.
Стоит ли говорить, насколько неподготовленными оказались мы к такому течению переговоров! С самого начала, еще по виду мистера Холдера, с радостью переложившего ответственность на наши плечи, можно было догадаться, насколько непростым окажется дело. Теперь же, когда исторический аспект дискуссии так внезапно сменился лошадиным, ситуация и вовсе зашла в тупик. В коневодстве (в отличие от истории и культуры) познания Холмса ничуть не уступали моим, иными словами в этом вопросе плохо разбирались уже мы оба. Настолько, что даже суммарно наша лошадиная эрудиция откровенно хромала, словно Берил после неудачного свидания с Дики. Я был в отчаянии, видя, как по моей вине рушится наш план. Холмс со своей реставрацией и без того превзошел самого себя, совершил невозможное, взявшись за невиданное дело и посрамив мой пессимизм. Ожидать после всего этого, что он разберется и с Милашкой, отреставрирует ее столь же блестяще, сколь и диадему, было чересчур. Оказаться реставратором и ветеринаром в одном лице, да еще за один день, не мог даже такой великий человек, как он.
Больше по инерции мы всё еще продолжали уговаривать мистера Бэрнвелла, обступив его и не давая ему встать с кресла. Что толку! Без всей необходимой терминологии наша аргументация заметно сдала. Я даже стеснялся спросить, что такое эструс, догадываясь лишь косвенно по поведению Дики, что приличия в данном случае каким-то чудом удерживаются на одной лишь физиологии. Умасливать мистера Бэрнвелла оказалось, в сущности, нечем. Только лишь давить на его человечность, которую он должен был проявить в отношении то ли Берил, то ли мистера Холдера. Однако наш гость, хоть и оказался, по его же признанию, не миллионером, а довольно средним по их меркам предпринимателем, всё же продолжал оставаться американцем, а потому не совсем джентльменом в нашем понимании этого слова, то есть не был наивен настолько, насколько хотелось нанявшей нас стороне.
Что ж, по всему, это был не наш день. Оставалось только признать это и смириться. В конце концов, обозвав копыто лапой, а круп лошади – выменем и добавив к этим оговоркам еще пару таких же фатальных ошибок, Холмс сдался. Однако даже после этого я, в свете предстоящих объяснений с ним, от души надеялся задержать мистера Бэрнвелла в нашем обществе подольше. Просто посидеть без всякой практической пользы. Но он допил свой кофе, отказался от второй чашки и, заверив нас в своей готовности выслушать в будущем все предложения, какие только у нас появятся, ушел.
Горечь моя была необъятна. Я не только перепутал всё, что только можно было, то есть задействовал для путаницы все имеющиеся детали этой истории, но и ухитрился завязать их в удивительно складный, надежный и привлекательный для постороннего взгляда узел. Холмс, начавший уже привыкать к этому моему свойству, злился больше на себя, что так безоговорочно доверился мне, да еще вытерпел целую лекцию на малоактуальную, как лишний раз подтвердилось, тему. Да еще испортил каминную доску и кресло в процессе реставрации. Теперь кому-то придется заняться реставрацией мебели. Однако кое-что не поддавалось и его осмыслению тоже. Даже после моих признаний.
– Одного я понять не могу, Ватсон, – поражался он. – Ладно, допустим, с годами браслет разросся в вашей голове до размеров диадемы. Ладно, двух женщин вы приняли за одного мужчину. Это не так уж странно, вы и в обычной жизни не слишком их различаете. Пусть так. Но почему вы перепутали гранаты именно с бериллами, черт возьми?! Вам мало других камней? И почему из всех наших королей вы умудрились выбрать именно того, чьим именем была кличка жеребца из захудалого цирка?!
Я сам не мог себе этого объяснить. Но злился я не на одного себя. Мне простительно. Минуло много лет, и я кое-что подзабыл, но для того, чтобы случился весь этот кошмар, требовался коварный ход со стороны, который помог бы моей бурной фантазии устранить недочеты ослабленной памяти. И я помнил, кто его сделал, кто подтолкнул меня заварить такую кашу. Мистер Холдер! Я бы не то что не закричал про берилловую диадему, я бы и слова не пикнул, если б он не принес ее с собой. Какого черта он притащил эту чертову макушку, если речь должна была пойти о Милашке?!
Этот последний нюанс прояснился с помощью мистера Холдера. Правда, довольно необычным образом. Сначала, практически сразу после отбытия мистера Бэрнвелла, миссис Хадсон вручила Холмсу конверт. Мистер Холдер, еще не ознакомленный с итогами переговоров, радостно уведомлял нас о том, что ему удалось отыскать документ, подтверждающий ценность диадемы, быстрее, чем он рассчитывал. К письму прилагался чек, который удостоверял акт покупки макушки в скобяной лавке некого Уильямса. По чеку стоимость изделия из латуни составила семнадцать шиллингов и шесть пенни. Таким образом, если бы нам удалось толкнуть хромую лошадь заезжему американцу и если бы Холмс настоял на первоначальном размере гонорара, соответствующем пяти, а не трем процентам, наше вознаграждение составило бы два шиллинга десять пенни и два фартинга. Посовещавшись, мы решили прервать переговоры по поводу судьбы Милашки Берил, а заодно и контакты с мистером Холдером, на неопределенное время.
Но он не отставал. Несколько недель ему не удавалось застать нас дома. На самом деле мы были у себя, но по нашей просьбе миссис Хадсон отвечала ему, что мы заняты расследованием куда более важного дела в противоположном конце Лондона. В доказательство она демонстрировала ему вешалку, с которой мы предварительно на это неспокойное время убрали свою верхнюю одежду, и зорко следила, чтобы он
