опасности: здесь что-то есть, передо мной. Что-то невидимое.
И громадное.
Оно перемещается в пространстве, радужно шевелится во мраке, словно зыбь в жидком стекле. Как в видео из учебника Ракса. Так близко, что я могла бы протянуть руку и дотронуться до него. Высокий и мягкий голос звучит более отчетливо, чем когда-либо прежде, и еще более довольно.
мы встретились
Из мерцающей темной радуги появляется девушка. Ее щеки в оспинах, глаза оттенка светлого льда, тонкого и колкого. Ее осанка королевская, а непослушные светлые волосы распушились как одуванчик, и странно видеть ее улыбку настолько яркой, настолько спокойной. Это я. Я, Астрикс и Киллиам, слитые вместе. Я, Астрикс и Киллиам, кормящие ее.
привет, синали
привет, я… я не знаю твоего имени
ты знаешь его
Она протягивает руку: на ладони у нее вихри из седла, медленно вращающиеся в серебряной лужице. В каждом содержится идеальное движущееся изображение, словно это крохотное тельце воспроизводит видео. Воспоминание. Это воспоминания, которые я отдала, все они были съедены. Паника сдавливает мне горло жесткими стальными пальцами, я отшатываюсь.
не надо…
Она дает вихрям ускользнуть с ее ладони, серебро падает в черноту. Формы и цвета возникают из блестящих капель, из них быстро составляется изображение убогого жилья с открытой дверью. В двери вырастает тень, и женщина падает перед ней на колени, молитвенно сцепив руки.
– Пожалуйста… – в точности образ матери, обреченной женщины, навечно заключенной в янтаре, которая умоляет наемного убийцу, – пожалуйста, отпустите мою дочь – она ведь так молода. Пожалуйста, умоляю вас всем своим существом, ради всей милости Божией – пощадите ее.
Я ничего не могу поделать. Ничего. Она умрет, оставит меня одну, а я ничего не могу изменить. Наемный убийца смотрит на меня, склонив набок лицо в маске, и я вспоминаю: он меня пощадил. Отчаяние подступает ко мне. Я вспоминаю, как он отвернулся, убив ее, вспоминаю, как бросилась к нему, выхватила у него кинжал и глубоко вонзила в свою ключицу, чтобы быть с ней. Чтобы умереть с ней. Этот шрам оставил мне не наемный убийца. Этот шрам оставил мне не отец.
Шрам достался мне от меня.
Наемный убийца не дал кинжалу вонзиться слишком глубоко, задержал мою руку. С трудом. Он убил ее, но пощадил меня. Над краем маски блеснули его льдисто-голубые глаза, как у отца, как мои, и тот же голос, что и в записи, произнес:
– Ты должна жить.
Я всхлипываю:
– Ничего не осталось – я хочу быть с ней!
Его руки позволяют мне вонзить кинжал поглубже – боль, кровь, но он знает, когда надо остановиться, сжимает мою руку как тисками, лед в его глазах смягчается, и он бормочет:
– Выбрать, убивать тебя или нет, могут и они. Но выбрать жизнь можешь только ты.
есть люди, которые хотят убить меня, да. но есть и люди, которые хотят видеть меня живой.
Он оттащил меня от края пропасти. Перевязал мои раны, когда я рухнула без сил, превратившись в пустую оболочку, остаток себя прежней, а потом ушел. Но это не меняет того, что он сделал. Вот и последняя секунда жизни матери. Она – кость, грязь, цветок, дерево или же искры в уличных фонарях Станции, но главное, что ее не стало.
чего ты хочешь?
Девочка спрашивает это и улыбается, странно смотрит на меня, но вместе с этой улыбкой ко мне является ее имя как удар колокола.
Разрушительница Небес.
Ее лицо тает – черты Синали-Астрикс-Киллиама смягчаются, плавятся как воск, постепенно становятся знакомыми, из плоти на миг прорастают гиацинты и маргаритки… а потом лицо матери. Она всегда была красивее меня – высокие скулы, добрые глаза, радужки с насыщенным оттенком сиропа и сиянием звезд. В этом воспоминании ее лицо не такое осунувшееся, на щеках играет румянец. Черные волосы блестят, ниспадая плавными волнами. Она не воспоминание – слишком здоровой она выглядит. И не та девчонка – выражение лица слишком настоящее.
я рада, что ты смогла справиться, сердечко. я ждала.
Голос такой, как я помню. В приливе надежды ноги несут меня вперед. ты ждала здесь?
Мать кивает. странное место, но мне хотелось быть здесь, когда ты придешь.
Потом она шатается, вскидывает руку ко лбу, и, не успев опомниться, я оказываюсь рядом с ней, поддерживаю ее за локоть, детский инстинкт во мне призывает подхватить ее, обнять, не дать упасть. На ощупь она как существо из плоти, но потом, задрожав, становится прозрачной, и мое сердце заходится в приливе жгучей паники, я не хочу снова потерять ее. Она смущенно поднимает на меня глаза, по ее виску стекает капля пота.
извини. это так трудно – ждать. столько других, столько мыслей и чувств, которые смывают друг друга. иногда я забываю, кто я, но тебя не забываю никогда.
На ее губах проступают капли крови. У меня на глазах время вмешивается в наш разговор. Она умоляла о милосердии, но ей в нем отказали. Умоляла о милосердии, и согласился дать его лишь наемный убийца. Он подарил мою жизнь, и мне придется провести ее без нее. Одной. Ко мне возвращаются чужие слова:
«Тебе не надоело быть ничтожеством?»
Да, надоело.
«Ну давай же, кролик. Таким коротким боем ты у меня не отделаешься».
Да. И не подумаю.
«Чего ты хочешь?»
Последние слова матери, прежде чем ее убили, звучат вновь: «Ты никогда не будешь одинока, Синали. Я люблю тебя».
И на этот раз мне удается ответить.
Я тоже люблю тебя.
А потом мать исчезает. Наемный убийца исчезает. От нашего жилища не остается ничего, кроме мрачного пустого космоса.
Космоса, до краев полного серебряными глазами.
Каждый дюйм черноты занимает похожий на светило серебряный глаз. Гигантские, крошечные, все до единого с маленьким, как острие иголки, пустым зрачком, и все они глядят на меня. Миллионы глаз заполняют пустоту до тех пор, пока она вновь не становится похожей на галактику – со звездами, планетами и солнцами, но только из нас. Всех нас – врагов и союзников, людей и не-людей, и один из этих глаз подмигивает мне.
«…детка».
Разрушительница Небес стоит перед ними с моим лицом, с льдисто-голубыми глазами, истекающими серебром, с непослушными волосами, разметавшимися на невидимом ветру, с радугой, извивающейся вокруг ее спины, подобно щупальцам. Будто ожило изображение на воротах ангара. Будто это враг. В этом боевом жеребце есть враг – живой, настоящий, пробудившийся, – и я кормила его. И Киллиам тоже. А больше всех – Астрикс. Все это время он рос здесь.
Она
