class="p1">Ева издала страшное рыдание. Ее пронзил стыд за то, что она говорила с Дорис об Альваро; то, что она вспомнила о нем сейчас, в порыве отчаяния, будет преследовать ее до конца отношений с ним. Эта потребность в том, чтобы люди, которыми она восхищалась, убедили ее в правильности решения выйти за него, не исчезнет никогда.
Ей пришлось прижать кулак ко рту, чтобы прийти в чувство.
Такси дало гудок, и в открытой двери показалась голова Саймона.
– Что, черт возьми, тебя там держит?
Увидев его, услышав его, Ева отняла руку от лица. По ее щекам бежали слезы, которых она не чувствовала, потому что вызвавшие их эмоции сменились шоком.
– Не верю, – крикнула Ева вслед ей. – Скажи, что это шутка!
Значит, она теперь с ним? Это Саймон был той причиной, по которой Дорис не возвращалась к отцу? Невозможно. Дорис просто использовала Саймона. Для чего – знала только Дорис, но вряд ли для чего-то иного, кроме ее искусства, развития ее карьеры. Любил ли Саймон Дорис? Если он вообще был способен любить, в чем Ева сомневалась, то может быть. Возможно, любовью и реальной возможностью ее получить и было похищение любви брата.
Дорис побежала к такси.
– Это не то, чем кажется, – крикнула она, забираясь внутрь.
Устроившись на сиденье, она оставила руку на ручке двери. Дверь была открыта, словно приглашая Еву присоединиться к ним. Та сделала пару шагов, а затем бросилась вперед, добежав до заднего бампера, прежде чем – хлоп! – дверь закрылась, и Дорис крикнула через открытое окно:
– Не жалей своего отца. Он во всем этом не невинная жертва.
Ева проследила, как такси дотарахтело до конца Сент-Мартинс-лейн, а затем свернуло налево, на улицу Вильгельма IV.
Прежде чем вернуться к группе, Ева поправила свой красный шлем, запрокинувшийся наверх во время бега, и вытерла грязное после слез лицо. На ее пальцах оказался черный крем для обуви. Вытирая его о свой комбинезон, она почувствовала, что ее снедает чувство потери.
У «Лондон Карлтона» дети вышли из строя и разбрелись кто куда. Почесывали конечности и разговаривали сами с собой. Двое ребят сидели на земле. Один конвульсивно смеялся. Другой неподвижно смотрел куда-то на тротуар между своих ног. Девочка постарше по имени Мария, казалось, находилась в трансе и смотрела на Еву невидящим взглядом. Несколько фонарей лежали на земле; один из них был опрокинут на бок, его повалили дети своими ногами. Внезапно разозлившись, Ева выхватила колокольчик у Альваро.
– Что это за херня? – спросила она.
– А в чем проблема? – ответил Альваро.
– Моя проблема – это ты. Я оставляю тебя с одним несчастным заданием…
Она с силой тряхнула колокольчик, и он издал ужасный звон. Но звук не произвел желаемого эффекта. Ребенок, который смеялся, начал плакать. Другой стал кричать. Третий убежал, и его пришлось догонять и тащить обратно. Остальных пришлось заталкивать на место силой.
– Куда делась Дорис? – спросил Альваро.
– Кто же знает, – сказала Ева. – С папой она проделывала это годами. Это ее привычка. Она уходит. Без предупреждения. Потом она…
– Возвращается?
– Да. И все прощается.
* * *
После провала «Восточного ветра» карьера Дорис развивалась параллельно с карьерой Алиссы, хотя и в другом масштабе. Если Дорис, боди-арт-художница, поднялась со складов в галереи, то Алисса, актриса, перешла из залов над пабами в большие театры Вест-Энда. Когда же о Дорис стали писать в журналах по искусству, Алисса стала появляться в воскресных приложениях и на телевидении. Ева внимательно следила за жизненными путями двух этих женщин, и вот что она обнаружила: она не завидовала матери, которой досталась бóльшая слава; она завидовала Дорис, слава которой была меньше.
Ева завидовала Дорис потому, что у нее было то, что заставляло всех – ее отца, Макса, Саймона, весь мир – выбирать ее. Смотреть на нее. Работать с ней. Любить ее. Ева завидовала Дорис, что она была выбрана ниоткуда, чтобы стать кем-то, и что она посвятила себя тому, чтобы стать этим кем-то, не отбросив при этом все свои принципы, как сделала мать Евы.
Было не важно, что искусство Дорис не поглощало Еву. Несмотря на его экстравагантную внешнюю сторону, она считала его эгоцентричным. Она полагала, что критики сильно преувеличивали его политическую силу. Важно было то, что, выбирая между возможностями превзойти свою мать или превзойти Дорис, она, не задумываясь, выбрала бы последнюю. Может, она и не была фанатичной поклонницей искусства Дорис, считала, что оно уступает всему, что может сделать группа, но все, что она будет делать в будущем, она будет сравнивать с ним. И в этом она тоже будет похожа на свою мать.
Вскоре после свадьбы в семидесятом году Ева и Альваро пошли на большую выставку Дорис «Пролетарская культурная революция будет вечной» в галерее «Уайтчепел». Выставка состояла из фотографий Саймона: Саймон спит, Саймон в ванной, Саймон курит за кухонным столом, Саймон открывает банку с фасолью, Саймон лежит голый на диване, прикрыв глаза рукой. Саймон жарит яичницу. Саймон завязывает шнурки. Саймон включает радио. Саймон со своими военными медалями. Саймон со своими сувенирами из Италии. Сотни снимков, сделанных за два года (те самые два года условного тюремного заключения Евы и Альваро). Большинство снимков было сделано в одной и той же квартире, и Саймон всегда появлялся один, хотя иногда можно было увидеть, как он общается с Дорис по ту сторону камеры: разговаривает, улыбается или, в одном случае, показывает ей средний палец, потому что она вошла к нему, пока он сидел на унитазе. Фотографии, отпечатанные в различных размерах, покрывали стены от пола до потолка, комнату за комнатой: Саймон – его уродство – повсюду. Пожалуй, оно было истинной звездой шоу, его настоящим фокусом. Его уродство было тем, что больше всего интересовало камеру, на что, казалось, был нацелен ее объектив. Даже когда его уродства не было на картине, оно все равно было в центре; когда оно было скрыто, оно все равно оставалось на месте.
Стоя перед фотографией Саймона, стоящего со своей культей над шахматной фигурой, словно собираясь ее сдвинуть или опрокинуть, Ева сказала Альваро:
– Что думаешь?
Альваро пожал плечами и сказал:
– Не мое.
Ева чувствовала свою руку в руке Альваро, сдавившее кожу дешевое обручальное кольцо и говорила:
– И не мое. Кто захочет повесить это на свою стену?
Но на самом деле, будь у нее выбор, она бросила бы Альваро прямо сейчас, если бы это дало ей шанс вернуться к той ночи у «Лондон Карлтона» и сесть в такси с Дорис
