встать и воззвать. Топнуть ногой. Сказать: «Нет! Быть такого не может! Я протестую!» Но потом свет исчезал, ощущение проходило, и он снова оказывался в темноте, где будет вынужден выработать презрение к тому, что только что почувствовал, чтобы уменьшить страшную силу этого чувства, его странную тайну, в которой он терялся.
Процессия вышла на сцену, почти не получив от публики другой реакции, кроме молчания; те несколько шиканий и стонов, которые все же донеслись до них, лишь подчеркивали объем и плотность невысказанного. Ева помогла младшим детям подняться на сцену, затем поднялась сама, испытывая непреодолимое желание напасть на зрителей, вступить с каждым из них в борьбу: ее слова и ее тело – против их слов и тел, пока они не научатся отбрасывать практичность, разумность и любое представление о мере; пока, наконец, они не научатся кричать.
Крестьяне гонялись друг за другом по сцене, вставляя в свои движения пародии на классические балетные движения и время от времени останавливаясь, чтобы принять полупорнографические позы по двое и по трое. Глен, Эгги и Пер не стали сдерживаться; они сразу же бросились в толчею и стали танцевать вместе с крестьянами, ведя себя вульгарно и устраивая на сцене беспорядок. Дети бросали свои фонарики и садились, ложились или катались по полу; примерно половина из них ушла прямиком за кулисы. Роло, Стьюи и Джей были охвачены ощущением абсурда: они не могли ни забыть, где находятся, ни вспомнить, зачем; они тоже ушли со сцены. Альваро бродил вокруг, делая снимки – по-видимому, наугад: он не всегда подносил видоискатель к глазу, вместо этого снимая от груди. Попытавшись развернуть транспарант, Барбара с дрожью стремилась сохранить контроль. Ей удалось раскрыть только половину текста – ПРАВИЛЬНО, – прежде чем она осознала искусственность своих действий, неспособность довести их до конца. Джошуа, который появился на сцене последним, так как вынужден был зайти в подсобку, чтобы обезвредить светотехника, хлопал в ладоши и выкрикивал лозунг:
– Краснеет восток, солнце встает, да здравствует Мао Цзэдун; краснеет восток, солнце…
Все это снимали крупным планом оператор, находящийся в проходе прямо под ним, и фотографы от прессы – из-за кулис.
Ева опиралась на одну из столешниц, составлявших декорации. Ее руки похолодели и онемели снизу вверх. У нее было головокружительное ощущение, будто предметы на сцене – плита, чайник, кухонная машина Kenwood, узор на фальшивом кафеле – перемещаются то ближе, то дальше от нее. Она увидела сферы, похожие на маленькие планеты, и почти уверилась, что вот-вот упадет в обморок. Она уронила колокольчик; в полу образовалась черная пропасть, которая расширилась вовне, а затем обратно сжалась.
«Это из-за света, – подумала она. – Софиты греют слишком сильно». Надо было из-под них выбраться.
Она посмотрела за кулисы слева и увидела Айрис: «Нет».
Справа от сцены, между центральными задниками, среди крутящихся и падающих членов «Уэрхауза», стояла ее мать: «Да».
Там, рядом с ней, было прохладнее.
– Мама? – сказала Ева, увидев, что женщина, которую она опознала как свою мать, действительно ею являлась. – Мама, слава богу. Я плохо себя чувствую.
Ее мать выглядела бледной.
– Не волнуйся, мама, – сказала Ева. – Ничего серьезного. Просто меня тошнит, как будто я подхватила какую-то гадость. Может, ты тоже заразилась? В любом случае, я рада, что ты здесь. Я ненавижу оставаться одна, когда мне плохо.
В тот же миг из зрительного зала до них донеслись удивительные – ритмичные и издевательские – аплодисменты. Из шума возникли цвета; цвета были громче шума, из которого возникли. Взрывы искр. Крайне синий. Желтое шипение. Блестящие всплески черного.
Ева сбросила шлем, закрыла глаза и заткнула уши. Она почувствовала на своем плече руку матери. Ох, мама. Щекой она потерлась о пальцы матери, прося погладить ее по голове, как та делала, когда Ева болела в детстве.
– Ma…
Без предупреждения пол начал крениться, как будто корабельная палуба в шторм. Она схватилась за руку матери, чтобы устоять на ногах.
– Мама! Мама!
Она открыла глаза: ее мать была единственным неподвижным объектом в мире; все остальное утратило равновесие. Справа от нее цеплялись за задники, чтобы удержаться на ногах, Кит и Санни. Позади них остальные члены «Уэрхауза», чтобы не упасть, прислонились к подъемным бортикам. «Здесь слишком много людей, – рассуждала Ева. – В этом-то и проблема. По глупости, как бараны, весь коллектив сошел со сцены в это крыло, и никто не пошел в другую сторону. Поэтому на одну сторону пришелся слишком большой вес, из-за чего она накренилась».
Чтобы создать некоторый противовес, ей пришлось отвести мать за другую кулису, где находились только Айрис и второй оператор. Сцена опустела. Крестьяне ушли. Из всего коллектива остались только Глен, Эгги, Пер и несколько детей, которые теперь, обессилев от своей возни, валялись на подмостках.
Так что путь был чист.
Сбежать можно было по прямой через сцену.
Но подождите. Свет. Горячий, обжигающий свет. Ее мать, которая всегда была известна тем, что не красится на сцене, будет перед ним беззащитна. Ева стерла с лица немного черной краски и попыталась провести ею по щеке матери. Мать отбила ее руку. Ева попыталась снова: мама же понимала, что это для ее блага? На этот раз она поймала запястье Евы и отбросила его назад. Это само по себе было непонятно, но затем мать сделала выпад в сторону сцены, своего рода пикирование камикадзе влево. Этот маневр Ева совершенно не поняла, и он заставил ее схватиться за заднюю часть блузки, чтобы спасти мать. Нет. О чем ты вообще думала? Там опасно. Ты обгоришь.
Ее мать сопротивлялась изо всех сил. Ева держалась, несмотря на дикие удары матери, пока блузка не порвалась по всей длине от подмышек до талии, образовав дыру, под которой виднелся белый лиф. Звук рвущейся ткани добрался до десен Евы, прямо до корней ее зубов. Поморщившись, она ослабила хватку, и мать, ковыляя, двинулась вперед, споткнулась о слетевшую с нее левую туфлю и упала на четвереньки.
* * *
В то же мгновение мир вернулся в норму. Аплодисменты прекратились. Ева втянула воздух, как и зрители, и все затаили дыхание; напряженный пульс бился в тысяче шей.
– Помогите мне! – крикнула тогда ее мать и начала ползти к краю сцены. – Кто-нибудь, пожалуйста!
«Это свет, – подумала Ева. – Ей нужно выбраться из-под света. Кто-то должен ей помочь. Но кто? Почему никто не вмешался?»
Из другой кулисы на сцену вышла Айрис – о, похлопаем маленькой Айрис. Подняла пистолет к софиту. Выстрелом разнесла лампу. Взрыв вызвал в голове Евы великую тишину; дождь
