металла и стекла, глубокое спокойствие. Ей не приходило в голову размышлять о том, почему или как у Айрис появился настоящий пистолет. То, что он у нее есть, казалось ей естественным, как и то, что она использует его, чтобы оказать матери помощь, в которой та так нуждалась. Ты просто чудо, сестренка. Исключение из всего. Настоящая отступница. Твори свою магию. Избавь нас от этого дневного света в ночи, чтобы мы могли просто быть здесь и не видеть так много.
Но вместо этого Айрис перевела пистолет с осветительной установки и – теперь ее было не остановить – направила его на мать.
Ева замерла.
«Подожди, – мысленно обратилась она к сестре. – Я тебя вижу. Я вижу, что ты делаешь. Остановись. Остановись, я сказала. Я не позволю тебе снова это сделать. Я не позволю тебе».
Айрис сделала несколько шагов в сторону матери. Рука держала пистолет твердо, кисть не дрожала. Другой рукой, однако, она вверх-вниз терла по бедру – по старой, идущей еще из детства привычке, когда от волнения у нее потели ладони. Ева вспомнила, как она делала то же самое на премьере «Восточного ветра»; такое же движение рукой Айрис сделала перед тем, как напасть на Еву в гримерной.
Вверх-вниз, вверх-вниз…
Их мать поднялась с четверенек на колени и подняла открытую ладонь, как щит. Несколько мгновений они оставались в этой позе – Айрис была готова проделать стигмату прямо в руке матери, – пока мать не опустила руку. Сделав это, она заговорила. И когда она закончила говорить, Айрис ответила. Ева узнала слова, которыми они обменивались. Это были слова из «Фрёкен Юлии». Вдруг она вспомнила: это был хэппенинг. План. Сценарий, которому нужно следовать. Она должна была играть свою роль, только не могла вспомнить, какую именно. Кем она была? Кто я, черт возьми? Пока память об этом к ней не вернется, она будет оставаться в стороне, где сможет только наблюдать.
* * *
На премьере спектакля «Трибунал Син-Сун», в конце первого акта, когда раздались знаменитые аплодисменты, Ева спустилась со сцены и увидела, как все остальные актеры с удивлением обнимают друг друга. Она подумала: «Почему они так удивляются? Чего они ждали?» Ева похвале не удивлялась. Она выступила блестяще. Все, что нужно было ей, чтобы раскрыть свой талант, – это жар ламп и давление настоящей публики. Как только она вышла на сцену и предстала перед этими людьми, она полностью стала собой. Сильная, бесстрашная и великодушная, она тянула на своем горбу всю труппу. Овации – когда уже все это поймут? – были адресованы ей, и они не более, чем то, что она заслужила.
К ней другие актеры не подходили. Не обнимали ее и не поздравляли. Не говорили: «Вау, Ева, ты действительно справилась. Мы у тебя в долгу». Наоборот, они ее игнорировали. Смотрели на нее сквозь пальцы и мимо, как будто она была маленьким ребенком, который присутствовал здесь только случайно, а не главной актрисой, центральным стержнем спектакля, как в данном случае. Чем дольше Ева стояла за кулисами, ожидая, что ее заметят, тем сильнее она чувствовала себя невидимкой. Наконец она не выдержала и побежала в маленький туалет в конце коридора с гримерными, заперлась, села на унитаз со сломанным сиденьем и разрыдалась.
– Мама, мама, мама, – говорила она сквозь слезы, – мама, мама…
Ведь ее мать была единственным человеком, который мог разобраться в этих чувствах.
Она прошла по коридору в гримерную матери. Та обрадовалась, увидев Еву в дверях, и помахала ей рукой, хотя прежде наказала дочери оставаться во время антракта в общей гримерке. «Это будет для взрослых, – сказала она ей. – Для тебя это не подходит. Я буду занята разговорами с людьми, и у меня не будет времени смотреть за тобой».
– Я думала, я тебе говорила…
Мать заметила, что глаза Евы покраснели и опухли.
– Ты плакала?
– Нет.
– Может быть, маска вызывает раздражение?
– Я в порядке.
Присутствие Евы изменило конфигурацию комнаты. Притяжение, которое ее мать оказывала на собравшихся, перешло к Еве. Казалось, теперь все обращались именно к ней – следующему поколению, надежде и отчаянию ее матери во плоти. – Это та, о ком я думаю?
– Кажется, это молодая Турлоу, настоящая звезда спектакля.
– Когда я тебя видел в последний раз, ты была…
Стоя рядом с матерью, Ева спокойно оглядывалась по сторонам, оценивая статус и соотношение сил среди собравшихся; когда она узнает, какое место занимает в иерархии каждый из присутствующих, то сможет начать действовать и вступить в разговор, который принесет ей наибольшую пользу.
– Ты собираешься пойти по стопам матери?
– Очень много давления для такой молодой девушки.
– Трудно было выучить слова? Если бы только у моих детей была твоя дисциплина.
– Как вам понравилось? – спросила Ева у мужчины, который только что поздравил ее.
Мужчина похлопал ее по плечу, сделав вид, что не услышал вопроса, и отошел.
Мать обняла ее за талию и притянула к себе.
– Людей об этом не спрашивают, – прошептала она.
– А почему нет? – отозвалась Ева.
– Люди скажут тебе, что они думают, если захотят. Невежливо ставить их в неловкое положение.
Ева покраснела.
Мать поцеловала ее в висок:
– Все в порядке. Этому ты научишься.
Ева поерзала в объятиях, но мать лишь крепче прижала ее к себе. Это стремление создать и разделить эмоциональное состояние было навязыванием, и хотя оно, возможно, служило идеалу – близости матери и дочери, – от этого оно было не менее жестоким; мать и дочь были заключенными друг у друга.
В двери, наблюдая за ними, стояла Айрис.
– О боже, – сказала Ева, увидев сестру.
– Ш-ш-ш, – ответила мать.
Айрис пробралась через толпу:
– Привет.
Ева поправила воротник рубашки, потрогала волосы и обнажила зубы:
– Пс! Ты что здесь делаешь? Тут не место для детей, так ведь, мама?
Мать ответить не могла, потому что ухом ее завладел Эдвард Уоддис.
– Может, хоть раз ты не будешь приставать? – спросила Ева.
– Я просто пришла отдать тебе это, – сказала Айрис.
Айрис подарила Еве открытку, которую сделала сама. На лицевой стороне она нарисовала ногу в гипсе, а внизу написала: «Сломай ногу!» Позже Айрис утверждала, что не помнит, как делала эту открытку, но Ева сохранила улику, и спорить с ней было невозможно. Ева с подозрением открыла открытку и прочитала послание.
– Почему ты беспокоишься? – спросила она, бросив ее на туалетный столик.
– Это тебе, – сказала Айрис матери, протягивая ей куклу, сделанную во время репетиций.
Кукла была одета в ярко-красную мантию, похожую на мантию судьи, которую их мать носила в постановке,
