удержаться от нервного припадка, и, скажи я ему тогда хоть слово, вероятно, началась бы истерика. Однако все обошлось довольно благополучно: Петр Ильич овладел собой, и хотя имел крайне расстроенный вид, но смог, кажется, отправиться на сцену и поблагодарить исполнителей. В это же время в симфоническом собрании Музыкального общества репетировали его новое сочинение, вторую сюиту для оркестра, и Μ. К. Эрдмансдерфер употреблял все старания исполнить ее сколь возможно лучше; сюита должна была исполняться в концерте на другой день после первого представления «Мазепы». Представление это прошло с большим блеском; г-жа Павловская, певшая партию Марии, была удивительно поэтична в заключительной сцене оперы; композитору делали овации, но впечатления действительно большого успеха как-то не чувствовалось. На другой день, будучи в консерватории, я получил коротенькую записку: «Приходи сейчас же в Московскую гостиницу, необходимо нужно видеть. П. Ч.». Несколько обеспокоенный, я немедленно отправился по приглашению и застал Петра Ильича в очень хорошем расположении духа, в обществе нескольких родных и, кажется, Н. А. Губерта, за завтраком, в котором и я принял участие. Тут же Петр Ильич объявил мне, что он решительно не в силах присутствовать вечером в концерте, и что тотчас после завтрака он уезжает за границу, а мне поручает извиниться за него перед Μ. К. Эрдмансдерфером, как я умею. Меня это известие очень мало удивило, потому что я знал, как действуют на Петра Ильича волнения первых представлений его опер, за которыми, начиная с «Опричника», всегда следовали заграничные поездки. Вещи были уже отправлены на станцию, а после завтрака и мы пошли туда же пешком, так как времени было еще достаточно. Вечером в концерте готовились различные овации автору новой сюиты, и, конечно, все были немало изумлены его отсутствием, а он в это время был уже где-нибудь около Смоленска. Очень, конечно, был огорчен Μ. К. Эрдмансдерфер отъездом Чайковского, но последний отнюдь не желал поступком своим сделать ему какую-нибудь враждебную демонстрацию; он просто не в силах был явиться перед публикой в своем тогдашнем настроении; и возможность уехать была для него величайшим благом.
Весной и летом того же 1884 года была написана 3‐я сюита для оркестра, помеченная 19 июля, «Гранкино». Вторую половину лета и часть осени Петр Ильич провел в подмосковном имении Плещеево покойной Н. Ф. фон Мекк, в полнейшем уединении, окруженный всевозможными удобствами и даже роскошью. Хозяйка имения, изящную деликатность и доброту которой трудно описать, пригласила его в Плещеево, заранее предупредив, что он будет там совершенно один, так как ей известны были вкусы ее гостя, чрезвычайно ценившего возможность вполне уединиться. В Плещееве была написана фантазия для фортепиано с оркестром, и там же, вероятно, была начата симфония «Манфред». Сюжет этой симфонии, как ранее «Ромео и Джульетты», был внушен Μ. А. Балакиревым. На этот раз задача менее подходила к натуре композитора, и работа подвигалась вперед с большим трудом. Сколько мне известно, ни одно сочинение, даже между операми, не требовало от автора такого напряжения сил; как-то раз он сказал мне: «Манфред мне стоит целого года жизни», – именно «жизни», а не работы, потому что композитору, кажется, приходилось до известной степени насиловать себя. «Манфред», конечно, превосходно написан, а все-таки внутреннего единения между музыкантом и сюжетом нет; для меня в симфонии многое отзывается чисто внешним пониманием поэмы, и гениальная музыка Шумана на тот же сюжет несравненно ближе к духу английского поэта, нежели произведение Чайковского.
Не помню, какие года Петр Ильич провел два лета в семействе своего брата Анатолия Ильича, сначала близ станции Климовка, Курской железной дороги, а потом в Подушкине, близ Одинцова, по Смоленской дороге, но в 1885 году он жил в селе Майданове (или «Мадине», как говорят местные крестьяне) близ Клина; там у него, в свою очередь, гостил одно лето Анатолий Ильич с семьей, в большом доме, обращенном к реке Сестре, протекающей в Майданове. Майданово – прелестное место с роскошным парком, отличным купаньем и другими удобствами, но в летнюю пору там поселяется на даче несколько семейств с неизбежными фортепиано и столь же неизбежными упражнениями на них, составлявшими для Чайковского истинное бедствие; быть может, от этих упражнений он и уезжал на лето к брату. Впрочем, позднее Петр Ильич поселился в другом доме, за парком, достаточно удаленном и даже отделенном особо огороженною частью парка от остальных дач, так что не было слышно никакой музыки с остальных дач. Для Петра Ильича важным недостатком Майданова было отсутствие поблизости большого леса, потому что он любил ежедневно делать большие прогулки пешком, невзирая на погоду, и никакой парк не мог ему в этом случае заменить леса. Петр Ильич жил в деревне почти безвыездно, по нескольку месяцев не показывался в Москву, и у него никто не бывал тоже по нескольку месяцев. Мы, его ближайшие друзья, очень хорошо знали, что майдановский отшельник постоянно занят работой и не любит в этом никакой помехи, поэтому мы всегда ждали приглашения приехать, что означало окончание какого-нибудь сочинения или вообще какую-нибудь перемежку в работе. Чайковский в деревне всегда обедал ровно в час дня, а ужинал в 81∕2; мы отправлялись обыкновенно втроем или вчетвером с почтовым поездом в 4 часа, ужинали, проводили вечер и следующий день, а с последним поездом уезжали в Москву. Обыкновенно при таких посещениях целым обществом время проводили шумно и весело; не было, конечно, недостатка и в вине, которое в таких случаях разрешал себе и сам хозяин, в обыкновенное время очень воздержанный в этом отношении.
Кроме участия в таких шумных наездах, мне приходилось изредка гостить у Петра Ильича более или менее продолжительное время одному или в очень небольшом обществе. Петр Ильич, как я уже говорил, опасался посещений посторонних людей, иногда просто не принимал приезжавших к нему без предварительного уговора, и тем оставалось только, дождавшись поезда, уехать обратно в Москву. Мне, как и вообще ближайшим друзьям, говорилось, что наш приезд его никогда не стеснит, что нам он всегда рад, но тем не менее, кажется, никто из нас не бывал в клинских эрмитажах автора «Онегина», не списавшись с ним о том заранее. Мы отлично знали, как он дорожит временем и свободой в занятиях, знали также его заботливую любезность относительно своих гостей, хотя бы ближайших друзей, и не хотели часто нарушать его добровольное уединение.
По моим привычкам и вкусам я был довольно подходящим гостем для Чайковского, однако мои приезды все-таки доставляли ему заботы, хотя и мелочные. В деревне Петр Ильич
