и, закрыв руками лицо, тихо стонал. Юра насильно поднял его голову, оторвал руки и удивленно воскликнул:
— Вот это фонарь! Чем это он тебя так? За что тебя, малый?
Весь левый глаз Синицы заплыл и стал сине-красный, как свекла.
— Это Коровин его. Кулаком, — незаметно подошел к нам Саша. — Он всех эдак бьет, Коровин-то. Он и у Коли игрушку отнял…
— Ну и удар! — продолжал удивляться Юра. — Такого и боксер не сумеет. Давай-ка примочку сделаем, полегчает.
Юра смочил в воде носовой платок и сам приложил его к заплывшему глазу Синицы.
— Ну как, помогло?
— Ага, легче.
— Тогда шагай домой, — сказал Юра. — Или тебя проводить? Боишься, опять побьют?
— Не боюсь я, — сердито проворчал Синица. — Это вон они трусы, коровинские холуи, — повел он на нас здоровым глазом. — Трусы!
Я не выдержал, сорвался с места и побежал.
— Коля! Куда же ты, Коля! — кричал мне вдогонку Юра, но я даже не оглянулся.
На крыльце меня встретила мама.
— Где ты был? Я тебе что сказала?!.
Но я проскользнул мимо мамы в прихожую, чуть не сбил с ног перепуганную бабу Октю и, убежав в детскую, упал ничком на кровать, зарылся лицом в подушку. А следом вбежала мама.
— Колечка, что с тобой? Что случилось?
Я не мог ни говорить, ни плакать, ни стонать, как Синица, хотя мне было в тысячу раз больнее, чем ему. Лучше бы меня тоже побили! А мама трясла мое плечо и сама, чуть не плача, твердила:
— Что с тобой? Что случилось?!.
Я молчал. Я лежал и грыз в бессильной злобе подушку, пока не пришел Юра и не упросил маму уйти из комнаты. Я слышал, как он сердито сказал ей:
— Пожалуйста, оставь нас одних, тут наше мужское дело!
А когда мама ушла, Юра оторвал меня от подушки и, усадив на кровати, сказал:
— Что же ты делаешь, Коля? У своих же товарищей рыбу отнимать! И для кого? Для какого-то атамана Коровина. Кто же вы после этого?..
«Так и есть, — понял я, — Синица рассказал Юре все. Тоже мне, герой! Сплетник! Только ябеды да девчонки жалуются на мальчишек взрослым…»
— Это тебе Синица наболтал? Да?..
Но Юра остановил меня.
— Давай-ка разберемся, брат, что ты сделал. Во-первых, не Синица, а Коля Синицын. И не наболтал, а рассказал правду. Ведь он тебе предлагал не ходить с вашим атаманом на грабеж? Молчишь? А ты смалодушничал, струсил. Скажи, а если бы вернулись в Иркутск колчаковцы и стали расстреливать семьи коммунистов и комсомольцев — ты тоже помогал бы им?
— Нет! Не помогал бы! — вскричал я, пугаясь.
— А если бы тебя заставили? Били?
— Все равно не помогал бы!..
— Врёшь! Ты же трус! Ты же коровинских кулаков побоялся, а уж куда там колчаковцев!.. Не так просто, когда тебе в лоб наставят дуло вот такой штучки. — И Юра вынул из-под полы рабочей куртки настоящий револьвер, покачал им перед моим носом.
А я и не знал, что у него был револьвер. И потрогал черную, блестящую сталь оружия.
— Это тебе, когда ты в деревню поехал, дали?
— Это мне кулак один подарил, — загадочно улыбнулся Юра. — И вот это. — Он наклонил голову, развел пальцами светлые, чуть-чуть рыжие волосы и показал небольшой свежий шрам.
— В тебя стреляли?! — поразился я.
— Вот из этой самой штуки. Мое оружие у меня в ЧК взяли, а это оставили мне. У тебя, говорят, на голове кулацкая памятка, пусть будет и эта. Так-то, брат.
И он рассказал, как еще с одним рабочим из депо они нашли у кулаков хлеб и как потом ночью кулаки стреляли в них, а крестьяне помогли поймать негодяев и отвезли в волость.
Я слушал с разинутым ртом, забыв о своем бесчестии и Синице, но Юра сам напомнил мне:
— А ведь я тоже бы мог испугаться кулацких обрезов и не рассказать про спрятанный хлеб. И другие бы побоялись, а голодающие на Волге не получили бы своего пайка. А Синицын не побоялся, не пошел отнимать рыбу у бедняков… Ну-ка, скажи честно: красиво ты поступил? И кто из вас герой: ты или Коля Синицын? Опять молчишь? Значит, стыдно. Это хорошо, когда стыдно: можешь еще исправиться. Вот подружись с ним и стань таким, как он… Хочешь, позову его?
— А он здесь?..
— У бабы Окти на блины налегает. Не каждый день его блинами кормили, вот наверстывает упущенное, — пошутил Юра. И, пообещав послать ко мне Колю, ушел на кухню.
Синица пришел вскоре же и встал у двери, не решаясь пройти дальше. С минуту мы молча смотрели друг на друга.
— А у меня Коровин поезд отнял, — сказал я, не зная, с чего начать разговор. — Мне его Юра сам сделал…
— А Степка у тебя был? — спросил Синица.
— Нет, а что?
— Так. И у меня не был.
И опять молча смотрели друг на друга. Левый глаз у Синицы заплыл совсем и стал черным.
— Брат у тебя добрый. — Тоже не зная, о чем говорить, выдавил из себя Синица. — И бабушка добрая…
— А как ты домой пойдешь? Не боишься? — перебил я.
— Теперь уже все, больше не тронет. Может, потом когда…
— А ты опять откажешься? Если прикажет?
— А ты?
— Откажусь! — твердо отрезал я.
— И я тоже. Надо, и другие чтоб не ходили, — оживился Синица и подошел ближе ко мне, сел на краешек стула. — Надо так, чтобы… — И, помолчав, тихо, внушительно добавил: — Чтобы ему, гаду, жизни не было!
— Атаману?
— Факт.
— А как? Убить?
— Зачем убивать? — улыбнулся тот одним глазом. — От баловства отвадить. От мордобоя. Ничего, мы еще поглядим, кто кого…
— Кто?
— Так я. Думаю так. Степка когда придет, ты ему скажи, что мы с тобой помирились. А ко мне пускай сейчас не приходит, после когда. Скажешь? Он прийти должен.
— Скажу, — обрадовался я такому доверию. — А ты ко мне еще придешь?
— Приду. Дрова с батей напилим, тогда приду. Только учти: обманешь, опять с Коровиным пойдешь баловать — худо будет. Мы предателей не жалеем, — вдруг пригрозил он мне. И встал. — Ну, я пошел, Коля.
Синица ушел, а я сидел на кровати и думал: с кем собирается он отваживать атамана от мордобоя? Кто это «мы», которые не жалеют предателей? Уж не со Степкой ли они хотят сладить с Коровиным? Да таких, как Степка и даже Синица, атаман отлупит десятерых, а то и побольше! И вдруг стало тоскливо жутко: ведь Коровин не простит мне дезертирства и поставит такой же фонарь. А тут еще
