во рту острые желтые зубы, как у Яшки. Рыбища догоняет меня, вот-вот схватит за ноги, а я не могу удрать: вода густая, липкая, и руки в ней вязнут, как в тесте. Я зову на помощь Юру, а он стоит на берегу и, улыбаясь, говорит: «За тебя заступись, Коля, тебе же потом хуже будет». И вдруг лицо брата меняется, светлые зеленые глаза его темнеют, уходят под узкий, нависший над переносьем лоб… Коровин! Он выбрасывает ко мне толстую красную руку, выхватывает меня из воды и, повернув к скучившимся на косе маленьким рыболовам, хрипло басит: «А ну, вдарь им!» Я, плача, поднимаю на перепуганных мальчиков палку и — просыпаюсь…
А утром на кухне меня вдруг спросила мама:
— Коля, за какую рыбу благодарила меня сегодня Сашина мама?
Мыло птичкой выпорхнуло из моих рук, а я беспомощно оглянулся на бабу Октю.
— Ты что, не понимаешь, о чем я говорю, Коля? Какую рыбу ты дарил ей?
— Хариусов.
— Я не о том спрашиваю: омулей или хариусов! Где ты взял эту рыбу?
Мысли перепутались в моей, как нарочно переставшей соображать, голове, и толкового ответа не находилось. Сказать, что купил? А где взял деньги? Самому подарили? А спросит: кто подарил? И почему не принес домой?.. Хоть бы не ушла сейчас баба Октя…
— Ты что, оглох? Я кого спрашиваю?!
— Меня.
— Дай ты ему мыло-то смыть, — начала было баба Октя, но мама сердито попросила ее оставить нас одних и, повернув меня лицом к себе, строго спросила:
— Я спрашиваю: где ты взял рыбу?
— Пацаны дали… мальчики… Я с ними ловил, а они дали… А Седыхи бедные, ты же знаешь… Ты сама им дарила и картошку, и все…
И замолчал: перед глазами стоял маленький рыболов, горько сказавший мне: «Будешь ловить, когда дома жрать нечего…»
— Ты что-то не договариваешь, — не унималась мама. — Я вижу, что ты скрываешь от меня что-то нехорошее. Ну хорошо, скоро вернется Юра, и я попрошу его все выяснить. Чему ты учишься? «Пацаны»… «Седыхи»… А с этой рыбой… Словом, ни босиком, ни на улицу я больше тебе не разрешаю. Будешь сидеть дома или, в крайнем случае, во дворе, пока я не узнаю все, чем ты занимаешься со своими товарищами. Ты понял меня?
— Понял.
— А сейчас умоешься — и за книгу!
Примирение
Весь день я никуда не выходил из дому, даже во двор. Не хотел видеться с Сашей, со всеми, кто помогал Коровину грабить «мушку», боялся встречи с Синицей. Хоть бы еще подольше не приезжал из деревни Юра, а то узнает, откуда я взял рыбу, и тогда стыдно будет смотреть маме в глаза.
Но даже за книгой, читая и перечитывая одно и то же по нескольку раз, я видел перед собой не джунгли и разукрашенных татуировками индейцев, а перепуганные лица маленьких рыболовов, их сломанные удилища и рулетки, порванные пустые садки, слышал их плач, крики о помощи — и готов был сам заплакать от угрызения совести и позора…
Вечером забежал ко мне Саша. Я обрадовался ему, хотел предложить сыграть в шашки, но он пугливо оглянулся на дверь и прошептал мне:
— Бежим к мыловарке! Наши уже побегли!..
— Зачем?
— Поглядим, как дезертиров судить будут…
— Каких дезертиров?
— Каких-каких… Ну тех, которые в походе не были. И других баламутили. Ды мы только издали глянем… Бежим, что ли!
Вот и решай: слушаться маму и не выходить за ворота или хоть на минуточку сбегать и посмотреть, как атаман будет судить дезертиров? Ведь кто знает, может, когда-нибудь такое ждет и меня?..
Мы выбежали за ворота и во весь дух кинулись догонять пацанов, торопившихся к мыловарке…
Под крутым обрывом, на самом берегу Ангары, уже собралась большая толпа мальчишек. Стояли на мокрой гальке, на кучах мусора, на перевернутой вверх дном, рыбачьей лодке. Мы с Сашей тоже вскарабкались на кучу мусора и только с нее увидели, что происходит внутри плотного кольца зрителей. Атаман стоял возле ящика, лицом к нам, уперев в бока свои огромные красные руки. Его крошечные медвежьи глазки свирепо сверлили окруживших его со всех сторон пацанов и прижавшихся к ним троих дезертиров, в одном из которых я сразу же узнал Колю Синицу. Рядом с Коровиным, тоже подперев тощими руками бока, важно пятил грудь Яшка Стриж. А по другую сторону атамана, сидя за ящиком, что-то писал в толстой ученической тетради его «писарь». Саша зашептал мне, что отец «писаря» — хозяин той самой мясной лавки, в которой работает мясником отец Коровина и что за «писаря» атаман заступается еще больше, чем за Стрижа, но я почти не слушал Седенького и во все глаза глядел на Коровина и Синицу.
— Пиши! — диктовал между тем атаман «писарю». — Не желает. Записал?
— Ишь, не желает, а? — взвизгнул Стриж. — А спроси его, Вань: битым быть желает, а?
— Заткнись! — прицыкнул на Стрижа Коровин. — А вот я счас узнаю, чего он желает. — И он поймал за плечо Синицу, притянул к себе. — Ну, будешь еще дезертирничать, гад?
— Пусти, рубаху порвешь…
— Будешь?! — И железный кулак Коровина сбил с ног взвывшего от боли Синицу.
Атаман одной рукой поднял его с земли, тряханул.
— Будешь?!
— Вдарь ему, Ваня! Вдарь еще! Пущай знает! — пищал Яшка.
Синица закрыл голову руками, затрясся всем телом, но смолчал.
— Молчишь, гад? Пиши: не желает. Записал? А теперь получай…
— Ты что делаешь, парень?! — вдруг раздалось где-то сверху над моей головой.
Коровин выпустил из рук свою жертву, а толпа мальчишек рассыпалась, разбежалась. Сверху на нас посыпались комья земли и мусор, показались огромные рабочие сапоги и широченная спина спускавшегося к нам человека. Раздумывать было некогда, и я прыгнул с кучи мусора, больно ударился об ящик и чуть не накрылся им с головой. Но тут же вскочил и кинулся догонять Сашу…
— Коля! Подожди, Коля! Это я!..
Я оглянулся на крик и только сейчас узнал в здоровенном мужике своего брата. Даже не поверил глазам. И как же я не узнал его голоса?
— Юра! — обрадовался я. — Ты уже приехал? Из деревни? Это ты меня искал, да?..
Юра подхватил меня на руки и, весело рассмеявшись, сказал:
— Как видишь, брат. Не успел появиться во дворе, как меня отправили на твои розыски. Ты же, оказывается, под арестом был, а сбежал… Постой-ка, брат, человеку помочь надо.
А я на радостях и не заметил Синицу. Он сидел тут же, прямо на мусоре,
