Это серьёзно! Это… романтично! Это… роль! Вы… трактористка из Поволжья, я – изгнанный император, скрывающийся в вашем амбаре! Нас ждёт великая ночь!
– Да, – сквозь смех пробормотала Валя, – и похоже, с утра нас будет ждать дежурный из психоневрологического диспансера…
Он не обиделся. Слишком увлечён был процессом. Схватил её за руку, развернул, попытался прижать к себе и сделать что—то, отдалённо напоминающее танец. В этот момент Валя нечаянно наступила на подол его кителя, и весь император, с усами, мечтами и лампасами, рухнул на ковёр как мешок муки времён контрибуции.
Звук падения был глухим, убедительным, и сопровождался хрустом – то ли у костюма, то ли у позвоночника. Валя попыталась сохранить серьёзность, но безуспешно. Она склонилась над ним, сдерживая приступ нового хохота, а Кляпа уже комментировала в полный голос:
– Ну что, император, попал под гусеницы коллективного хозяйства? Зато теперь ты точно знаешь, каково быть сокрушённым сельским трудом!
На этом эротическая игра закончилась, так и не начавшись. В номере витал дух советской производственной драмы и школьной самодеятельности. Валя стояла в комбинезоне, и пока начальник корчился на ковре, она впервые за весь вечер чувствовала себя почти счастливой. Почти.
Сначала Сергей Валентинович пытался сохранить рамки приличий. Немного покорчил рожицы в роли императора, ещё раз выпрямил спину, что только подчеркнуло живот под кителем, и сделал последнюю вялую попытку возвысить вечер до уровня «игры в страсть с культурной отсылкой». Но театр быстро наскучил. Императорская спесь съёжилась, как мокрый картон.
Он подошёл к Вале, сбросил шапку с головы и, не говоря ни слова, залез под её комбинезон. Всё происходило так буднично, как будто проверял состояние электропроводки. Ткань натянулась, скользнула, зашуршала, и в следующую секунду трусики Вали оказались в его руках.
Они были красные. Тонкие, почти невесомые, с кружевной отделкой по краям и крошечным бантиком спереди – не по характеру Валентины, зато точно по вкусу Кляпы. Валя вспомнила, как Кляпа накануне заставила её надеть это «праздничное бельё», объяснив: «Пусть хоть трусы радуются, раз ты – нет».
Он посадил Валю на край туалетного столика. Полировка треснула от тяжести происходящего, но никто не обратил внимания. Воздух стал плотным, с привкусом пота, духов и стыда. Руки начальника, тяжёлые и слегка влажные, легли ей на бёдра. Валя осталась недвижимой, будто неживая статуэтка на витрине сомнительного музея. Отражение в зеркале поймало момент – она, в комбинезоне, спущенном до колен, с растрёпанной чёлкой, и он – Наполеон, с выпирающим животом, в нелепой шапке, которую зачем—то снова нацепил. Всё это было похоже на сцену из очень дешёвого фильма, который даже в полночь показывать стыдно.
Он вошёл в неё резко, без лишних слов. Как будто врывался не в чужое тело, а в недоступный отдел бухгалтерии, где давно не обновляли базу. Контакт был прямым, бесцеремонным и лишённым всякой поэзии. Валя едва вздрогнула – не от боли, не от удовольствия, а от странного ощущения вторжения, будто в неё вписали пункт без согласования. Внутри всё словно замерло, как в комнате, где неожиданно отключили отопление. Движение было грубым, механическим, но вместе с тем – неуверенным, как у человека, решившего завести мотор, не зная, где ключ.
Он толкался неровно, будто не знал, в какую сторону двигаться, и с какой скоростью. Руки, ещё недавно лежавшие на её бёдрах, переместились к талии, цепляясь судорожно, как будто Валя могла исчезнуть. С каждым новым толчком стол под ней скрипел, вздрагивая вместе с телом. Движения были рваными, лишёнными ритма, словно он пытался не двигаться в ней, а дотянуться до какой—то кнопки, спрятанной внутри, и никак не мог нащупать нужное место.
Валю это не трогало. Тело подрагивало в ответ – не от страсти, а от механической передачи импульса. Она не двигалась – её двигали, как безвольную куклу, которая просто зафиксирована на столешнице. Внутри всё было сухо и ровно. Ни желания, ни отвращения – только ожидание, что это закончится. Она чувствовала его жаркое дыхание над щекой, потом у шеи, потом ниже, и с каждой секундой ей казалось, что от этого воздуха у неё под кожей начинают зудеть нервы.
В зеркале они казались абсурдными: он – с вывалившимся животом, расстёгнутым воротником и лоснящимся лбом, она – с растрёпанной чёлкой и лицом, похожим на лицо женщины, забывшей, зачем она вообще приехала в этот город. Ощущения напоминали работу копировального аппарата: одно и то же движение, без смысла, без цели, с шумом, но без результата.
Она не чувствовала ничего. Тело отозвалось дежурным вздохом, а внутри не было ни жара, ни дрожи, ни искры. Только тупая тяжесть, как после долгого стояния в очереди за паспортом. Она смотрела на себя в зеркало и пыталась понять, где тут женщина. Но видела только абсурд: Наполеон, вытирающий лоб платком, и ударница труда с лицом, уставшим даже не от происходящего, а от самой себя.
Сергей Валентинович двигался быстро, неровно, как человек, потерявший шаг, но не темп. Его дыхание стало громче, лицо покраснело, шапка снова съехала набок. Кляпа внутри молчала. Видимо, даже она не знала, как это комментировать. Или подавилась от смеха.
Когда всё закончилось, и он, наконец, застыл, застонал он неожиданно тонко, почти пронзительно – голос выдал не императора, а испуганную гусыню, застигнутую в самый неподходящий момент. Стон был не о победе, не о наслаждении, а о том, что всё закончилось, и обратно уже никак.
После сцены, которую Валентина про себя уже окрестила «гусиной атакой Наполеона», наступила пауза. Воздух в номере повис тяжело, как занавес в сельском клубе после неудачного спектакля. Сергей Валентинович, едва отдышавшись и утерев лоб полотенцем, встал с таким видом, словно собирался объявить заключительное слово на экономическом форуме. Но вместо благодарностей публике или размышлений о будущем отечественного бюджета, он с важной интонацией сообщил:
– А теперь… у меня есть кое—что действительно особенное.
Валя напряглась. У неё уже начинало формироваться специфическое условное рефлекторное дрожание – всякий раз, когда он произносил «кое—что особенное», происходило нечто такое, что хотелось вырезать из памяти хирургически, без наркоза, но с гарантией полного удаления.
Он подошёл к шкафу. Сделал пафосную паузу, как будто собирался вынести из него нечто, покрытое бархатом и тайной. Дверца со скрипом распахнулась, и оттуда он достал предмет, похожий на гибрид термоса, противотанкового снаряда и боевого раскрашенного огурца.
– Вот, – произнёс он с такой гордостью, будто сейчас показал макет Зимнего дворца, собранный из слоновьих костей и редких пород кедра. – Это… эротический инструмент. Самая последняя модель.
