изнурённый боец, пошатываясь, промолчал. Взгляд его опять потух, судорожно сглотнув морозного воздуха, он равнодушно опустил свои слезящиеся глаза.
– Напарник! Подь сюда! Да не боись, перед нами не бойцы, а клячи, – беззлобно молвил Степан подошедшему с карабином наизготовку Ивашке. – Отойдём на пару слов.
Через минуту до жавшихся около затухающего костерка бойцов донеслись обрывки жаркого спора промысловиков: «Пущай выбираются сами, кто их звал сюда!» – «Хучь они и никониане, дак всё ж однова с нами – православные!» «Выведем, а нас – в распыл!» – «Дак ить русские же они, как и мы! Мало ли чё ли нам греха с христопродавцами! Не по-людски будет, ежли бросим их здесь помирать!»
Окаянной теменью, что лишь поверху исколота морозным мерцаньем крупных звёзд, а понизу – мрак, хоть глаза коли, начал подъём из распадка разношёрстный отряд. Впереди, натаптывая лыжню, шёл Степан Раскатов. Охотничьи раскосые очи его, быстро привыкнув к темноте, видели ну, может быть, чуточку слабее, нежели пасмурным днём. Но этого вполне хватало, чтобы правильно выбирать дорогу. За ним жидкой цепочкой, опираясь на палки, наломанные из сушняка, двигались бойцы – чоновцы. Замыкал колонну Ивашка Егоров. Изредка Степан останавливался и окликал идущих за ним: всё ли у тех ладом? В ответ из темноты раздавалось нестройное: живы, мол, покедова. Ориентиром, как правило, служила едва различимая в игольчатой, заиндевелой тьме спина впереди идущего. Свои карабины несли сами бойцы. Правда, боевые патроны из оружия кержаки извлекли сразу же еще в лагере. Так оно надёжнее, да и искушений меньше.
За полночь привёл Степан бойцов на своё зимовье, растопил печь берёзовыми, загодя, с лета, наготовленными поленьями, заварил отвар из припасённых золотого корня, смородинового и малинового листа и цветков зверобоя. Растолкал едва задремавших бойцов и влил им, кому-то и через силу, отвар сквозь обмороженные, потрескавшиеся губы, в простуженные рты. Уснули кто на нарах, кто вповалку на земляном отогретом полу. Промысловики же попеременно продежурили до той поры, пока за окном не стало отбеливать и стылое небо с востока, из-за вершин Каменушки, не расцветилось золотистыми перьями лучей еще не выбравшегося из-за горы зимнего солнца.
– Так, ребятки, выведем отсель мы вас, но тока в путь отправимся, как стемнеет. – Степан отхлебнул из долблёной миски бульона, наваренного из подстреленного на рассвете глухаря, и внимательно оглядел завтракающих бойцов. – От греха и соблазнов разных подале, чтобы вы по слабости человечьей не привели опосля сюда карателей. Днём отдыхайте, копите силы. Мой напарник покуль набьёт дичи про запас на дорогу, – промысловики при чоновцах не называли друг друга по именам, и уж тем более не упоминали не только своих фамилий, но и вообще никаких. Названия гор, долин и речек, через которые лежал их путь, тоже ни в коем случае не упоминались. Мало ли чего не случится потом. – А я уж, извиняйте, пригляжу покуль за вами, да и подсоблю, коль кому чё понадобится.
Уводя чоновцев со своей заимки, Степан намеренно пошёл не рекой, а через пихтач в гору. С добрую версту прогребли вдоль по седёлку, спустились, опять же лесом, в распадок, и оттуда, перевалив за долгую ночь еще пару-тройку каменистых хребтов, выбрались на плоскогорье, от которого по водоразделу, прижимаясь к заснеженным крутым склонам, шла двухдневная тропа к городу. Дневать устроились в просторной сухой нише под базальтовой скалой. Наломали лапника, постелили вкруг костра, на таганке заварили белочного корня с душицей и сушёной черникой, в углях запекли дичь. Промысловики спали поочередно, да и то в полглаза.
На третью ночь, под утро вывели Ивашка и Степан бойцов к скалистому, поросшему лиственницами, утёсу.
– Всё, земляки, прибыли, – остановился и обернулся к идущим следом бойцам торивший тропу Ивашка. Степан в этот раз шёл сзади, замыкая их живую цепочку. – За утёсом, вниз по руслу, верстах в двух, лесопункт Крольчатник, там и обогреетесь, оттель и до городу вас доставят. Ступайте с Богом. – За время, что они выводили из тайги заблудившихся бойцов, Ивашка увидел, что эти изнурённые люди немногим отличаются от них. После того как чоновцы отогрелись, помазали обмороженные места на лицах и руках барсучьим и медвежьем салом из Степановых припасов, перевязали раны, стало понятно, что никакие это не изверги, а такие же обыкновенные, незлобивые русские парни, не по своей воле попавшие в этот кровавый таёжный переплёт. Еще он приметил, как на привалах некоторые из них тайно, когда никого нет поблизости и кажется, что никто тебя не видит, осеняют себя крестным знамением. И пущай совершают сие не двумя перстами, а по-никониански, тремя, однако ж всё же молят Господа о спасении не одних себя, а и, верное дело, тятьки с мамкой, да и другой прочей родни. И теплело кержацкое сердце, и вскоре первоначальная ненависть сменилась жалостью и даже каким-то неизъяснимым сочувствием к этим оборванным бедолагам.
– Оружие ваше пущай будет при вас, – включился в разговор подошедший Степан. – А вот патроны, уж не обессудьте – наш трофей. В деревню пойдёте – по прежнему уговору, не ране, как рассветает, мы уже к тому часу далёко будем. Гнаться за нами не советую – всех постреляем.
– Да вы што же такое сказываете! Да рази же мы нелюди какие! Храни вас Бог, добрые люди! – раздалось нестройно в ответ.
– Прощевайте покуль! – уже с тропы молвили кержаки. И люди разошлись, одни – в заснеженную родимую тайгу, другие к лесопункту, чтобы оттуда на санях заготовителей уехать в Талов, где после коротенького лечения в лазарете предстать пред грозные очи начальства – что-де так долго шастали по морозной тайге и на каком основании побросали своих командиров и комиссара околевать в горах?
Когда Кишка-Курощуп, выбрав момент, тайно оповестил Феньку и Осипа, а также трех верных друганов из бергалов, что уходить будем в нонешнюю полночь, покуль метель ишо не разыгралась, никто не прекословил, все стали ждать этой благословенной полночи, чтоб верняком, да с немалым харчем, сгинуть из лагеря, покуль солдатики дрыхнут. Поэтому и определил хитрый Кишка в караул этих самых трёх дружков, чтоб на выходе из ущелья снять их с постов и поставить в строй своего летучего революционного отряда из шести проверенных человек. А российские лапти пущай выбираются сами, ежли и не пропадут, так веры боле кому – нам, стынущим в энтих треклятых ущельях, преданным бойцам революции, аль недобитому вологодскому подкулачью, невесть как пробравшемуся в наши органы!
Фенька согласно кивала, Осип раздумчиво помалкивал. Он вообще в последние дни изменился, притих, обносился, стал открыто жаден в еде. Старался есть
