думал пустить — гусей разводить.
Так Дашка и гусак живут вместе месяц, другой, третий. Бабье лето настало. У гусака, которого я тоже Юшкой окрестил, рана заросла, крылышко исправилось. Бывало, выйдет утром из сарая, загогочет, поева напьется и крылышками закачает-захлопает. Стал подлеты делать. Один раз прямо на крышу сараюшки взлетел и мою Дашку туда же кличет. Но где ей… дамочке?
Потом подошла осень. Стаи птиц на юг потянулись. Первый косяк гусей пролетел — у нас в разливе кормились. Увидел Юшка сородичей — затосковал. С Дашкой погрубел — бить стал. Но и на этом ему спасибо. Даша за лето мне яиц на развод наносила. Десятка три иль четыре, а то и больше.
И вот однажды Юшка не вернулся. Долго я его искал. Все заполье обшарил. Найти не смог. Утром с Дашкой все пойменные места облазили. Дашка гоготала — звала кавалерчика. Но нет… Смылся наш Юшка.
Ждал я его день, два, неделю, а потом жданки все вышли, и я успокоился. В воскресный день с Авдотьей вышли в реке белье полоскать, Даша тоже с нами. Гуси все еще тянулись клиньями к югу. Даша видела, гоготала, к себе приглашала, прихорашивалась, перышки чистила — тоже опрятнейшая дама и тому прочее.
Когда моя Дуня закончила вахту с бельем, голову к небу подняла, а там стая гусей летела, и один гусь из той стаи вылетел наперед и к моему дому полетел. Круг над домом сделал, сел у изгороди, прогоготал, кого-то покликал. Потом снова поднялся и к пойменным местам прилетел, а когда увидел Дашу, гочкнул, словно захлебнулся, и так радостно вниз пошел, над Дашенькой моей пролетел, чуть крылышками ее не задел. Даша ножками засеменила, заговорила напевно, разудало. Гусак второй раз пролетел и низко-низко над Дашей. Шею к земле протянул, клювом покачал — видно, целоваться лез, но потом сделал взмах крыльями, простился и в вышину за косяком подался.
А Даша? Бедная дамочка опять вдовой осталась. Она узнала Юшку по крику. Сначала порадовалась, а как тот в вышину взял — в обморок упала — это у дамочек бывает. Я на руки ее взял, водицей спрыснул. Даша глаза открыла и что-то с раздражением сказала, вроде как бы такое:
— Инстинкт.
Оно конечно, кто где родился, в чьей семье крестился, где грамоте научился, того завсегда туда тянет.
СОЛОВЕЙ
У старого охотника Вани Выдрина я купил собачонку. Кобелек что надо: гладкий да на еду бойкий. Назвал я того кобелька Соловьем, а было ему тогда два месяца и два дня. Как домой принес, стал его молоком угощать. Он молоко не лопает, а все повизгивает да мордочкой вертит. Тогда я ему щей крестьянских в крынку налил, туда хлебушка покрошил и щи поставил Соловейке под нос. Понюхал и стал есть. Ох как уплетает! Хвостом крутит, ногами перебирает да те щи хлебает. Видно, хороша похлебка. После этого я почал Соловья щами кормить, а ежели когда случалось щей недохватка, то и кутью готовил да ею кормил, тоже не отбрасывал, взаходясь ел.
Рос Соловей круто, как говорят, не по дням, а по часам. Сразу видно, что кобелек костромской породы. Уши широкие, отвислые, бока поджарые, шерсть пепельного цвета, а ноги троешерстные, будто дегтем вымазаны. Пристрастился Соловушка ко мне. Будто малое дитя к батьке привязался. Бывало, на поветь выйдешь, а он встанет к дверям, воет, пока я не вернусь в избу. Ночами со мной спал: то на печи, то на лежанке. Сунет мордочку в шубницу и сопит себе во славу и на здоровье.
В августе, а тогда ему восемь месяцев и шесть дней исполнилось, почал я Соловья в заполье волочить да с поляночками, с лесочком знакомить. Поперву Соловей от меня не убегал, все позади меня бегал да около крутился, а как почуял заячий запашок — и пошел и пошел… где тут, не остановишь. Так я приучал Соловья к охоте месяца два. Добро кобелек стал в заячьих следах разбираться. Любую петлю распутает и зайца под ружье подаст. Как первого зайца из-под него убил, то ему передние ноги и все потроха скормил. С удовольствием ел и снова в лесок, снова подает свой голосок, извещает: «Нашел, к тебе гоню!» Я встаю на заячий выход и уверен, что беляк на ружье прибежит.
Одно с Соловьем было плохо, что один в дому никак не оставался. Бывало, втихаря уйду от него, а он как вспомнит про меня, все обнюхает, сам двери откроет и меня по следам найдет. Найдет в лесу, тявкнет, будто выругает, потом хвостом вильнет и в лес на след пойдет. Один раз я за тетерками пошел, так Соловья в хлевушку на прикол запер. И что вы думаете? Скулил, скулил, выл, выл да самую большую раму в хлеве выставил и меня настиг, лег у ног и жалобно скулит, — извинения, видно, просит. Я хотел его за уши надрать, да собаку обижать нельзя. Она может обидеться и совсем испортиться. Лучше уж ее приласкать, тогда и она должок тебе сполна отдаст.
Так и у меня было.
Погода в тот день была чудная, преисполненная теплой благодати. Солнце хотя и не показывалось над лесом, но его присутствие я чувствовал весь день и во всем. Ветерок шелестел, обдувал легонько. Грибов в ту осень было прорва. Куда ни поглядишь, всюду важничают подберезовики, глядятся красные рыжики, что рыжая шляпа, боровики в рядок встали, будто на службе в охране леса. Под ногами хрустела сыроежка, а кубарь, так тот, как на него наступишь ногой, хрупнет, будто палкой переломится. Весело. Поодаль от меня частенько потрескивали выстрелы. Был слышен собачий гон и повизгивание с тявканьем на белку.
Ходил я в тот день по беличьим повадкам. Без собаки ходил. Соловей за пушным зверьком не охотился. Он только зайчат гонял да лису пугал, ну и волков стращал, а медведя побаивался. Но тут привязался за мной и с утра от меня ни на шаг — все за хозяином глядит: что он делает? За день Соловей только одного зайца поднял, того зайца я в упор из ружья хлестнул — и мимо… На белку мне повезло. Странное дело. Во всем помогал пищик на рябчика. Пищик смастерил из еловой коры. Им подманивал рябчиков. В тот год к нам из Пудожского лесного кряжа белка от голода бежала, навалом валила да но сосняку рассыпалась. На мелком сосняке шишка поспела, вот белка тот урожай и собирала. Особо много белки задержалось в нашем Сыромятном болоте. Встану
