под густую сосенку, вложу пищик в рот и почну рябчиков сзывать. Но вместо рябчика слышу, как на махонькой сосенке шишка валится и голосок катится: «Чики-чики-чик…»
Рассматриваю ту сосенку и выглядываю белочку. Она в вершинке сидит да по сторонам поглядывает, думает, где же тут рябчик сидит, а я в то время прицел, бабах — и белочка в моей сумке. Соловей глядит на меня, облизывается и про себя тоже думает: «Что же это хозяин сегодня таких махоньких лупит, а по зайцам мажет?»
Таким побытом я проохотился до вечера. Дождик стал накрапывать, в лесу стало сумеречно. Все живое ко сну готовится, а я? Стою на тропочке и думаю: если пойти до дому тропкой, которая ведет вокруг Чертовой топи, то домой вернусь лишь к полуночи. Так-то долго. Матушка будет беспокоиться, по соседям ходить да спрашивать: «Не видел ли кто моего Кирьку?» А кто ж его мог видеть, ежели он сегодня один в те лесные угодья ушел? И порешил я махнуть прямиком через Чертову топь. Тут рукой подать. Одолеешь грязный перешеек, а рядом с ним поля и полянки деревню подпирают. Но болото, скажу вам, действительно чертова лужа. Сплошная грязь да кочки. Прыгай с кочки на кочку, ежели не хочешь, чтобы тебя грязь поглотила. Смелый может то болото взять. Но мы ж охотнички, век с лесными порядками в дружбе живем. Все осилим, все перемелем и сухими из воды выйдем. А тут вот я не смог выйти сухим. Спасибо, Соловей помог.
Охотник принимает решение один раз и его исполняет. Вот и я, как решил, так и пошел. Ружье повесил за плечо, в руки взял длинный шест для опаски, чтоб им перед собой щупать. Чертово болото раньше озером было. Говорят, что в том озере столько рыбы было, что зимой ее ковшами черпали да возами в деревню возили. Но со временем озеро исчезло, поверху тиной покрылось, а на той тине кочки выросли да кусточки и березки появились. К моему времени кусточки повзрослели. Тут было много щупленьких березок с кукушкиным листом. Но в этом Чертовом болоте были места, людьми проклятые. В них скотина утопала, да и человека засасывало. Я знал это, а все же пошел. Прыгал в ту пору я бойко. Скок с кочки на кочку, с кусточка на кусточек и все вперед и вперед себе дорожку шестом ощупываю. Соловей поряду со мной бежит, тоже обнюхивает, падшие места углядывает. Собака, а знает, что и к чему.
До конца болота чуток оставалось. Стоило перейти одну ляговину, а там и бугорки с твердой землей. Мне бы не бахвалиться да слишком не самонадейничать, все бы было в полном порядочке. Так нет. С разбегу думал перепрыгнуть ту ляговину, да не смог и по груди в болотную жижу осел. Струхнул малость. Шест поперек груди раскинул. Он не дает глубже провал делать. Чую, ноги стало сжимать. Это грязь почала сосать да плотней ноги обжимать. Вглубь потянуло. Шест уже в грязь окунулся. Тогда я почал правой рукой вперед грестись, а левой шест переставлять, да не тут-то было. Гребусь, гребусь, а все на одном месте стою. Мой Соловушка вокруг ляговины бегает да повизгивает. А как мои плечи скрылись в грязи и наверху топи осталась одна голова, вижу, дело неладное, не баское дело выходит. Как-то стыдно охотнику в грязи с душой прощаться. Кричу Соловью:
— Выручай, Соловушка, батюшка!
Соловей ко мне рванулся, передние лапы подал да мои руки из грязи высвободил, а как высвободил — то из всех сил назад отшвартовываться почал. Тоже, как и я, гребет, гребет ногами, а назад ни шагу и вперед тоже ни пяди, ни туды ни сюды. Вижу я такое грустное дело, кричу Соловью:
— Тикай скорей в деревню, народ сзывай да меня вызволяй!
Соловей не слушает моей команды, а все тянет меня да тянет, хочет сам с таким трудным делом справиться. Но дело плохо поддается. Продвижения вперед нет. Проход закрыт. Это видит мой Соловушка да марш от меня, а как выбежал к кусточку, осмотрелся, на тонкую березку слазил да как после этого разбежится и прыг на спину той березке да зубами за верхушку захватил и прямо с березкой к моим рукам свалился, ту березку мне в руки подал, а сам опять прыг с кочки на кочку к кусточку, сел и на меня стал поглядывать. Умная собака! Он думал, что мне еще какая помощь от него потребуется. Но все обошлось добро. Я за вершинку березки ухватился, шест оставил в грязи, а сам стал руки перекладывать да по стволу березки подтягиваться, так и до комелька добрался, на твердый грунт вышел.
Как вышел да на ноги поднялся, мой Соловушка почал около меня с повизгиванием бегать да на радостях с меня грязь слизывать. Но разве ту грязь слижешь! Пришлось до речки дойти, там всю одежонку прополоскать, выжать и снова на себя надеть. Вот таким фертом я в избу к себе заявился. Матушка как увидела меня — загомонила:
— Батюшки светы, да никак ты весь промочился?
— Промочился, — отвечаю я матушке, — в лесу — не в избе, там дождик шел, до косточек прохватил. Беги, матушка, к Андрону за крепким продухтом.
А как матушка принесла шкальчик крепкого продухта, я глотнул и Соловью малость дал. Как тот выпил, с трудом до запечника дотянулся, улегся и крепко заснул.
Через год, в ту же самую пору, сгинул мой Соловушка. За Чертовым болотом его косточки нашел. Волки разорвали. С жалости я все косточки собрал и домой принес да у палисадника в землю зарыл. И теперь все вспоминаю: «Хороший друг был. Такой в беде не оставит».
НЕЗНАЮ
После смерти Соловья я осиротел и почал тосковать да с умилением чужих собак подманивать. Видит такое дело моя матушка и говорит:
— Чем уж так-то, Киря, лучше поторгуй какую-нибудь неражевую собачонку, приучишь ее. Вон в Чирье Митя Перепугин кобеля сбывает, а в Неурожайном Задке Иван Треух лайку продает. Селедкой та собачонка зовется. Гришка Мякинин рад бы с рук сбыть поганца Сверчка, спокою тот овцам не дает.
Тогда я улыбнулся матушке и отвечаю ей:
— Это все ни туды ни сюды. Таких собачонок мне не надо. Что толку их за собой в лес волочить. Люди будут насмехаться.
Собака мне нужна была не так, чтоб для охотного ремесла, а вроде как бы для веселого придатка. Все ж не один по лесу шлындаешь, а
