— А потом я увидел тебя.
Мне кажется, будто я слишком резко встала. Теперь парковка кренится у меня под ногами. Я хочу, чтобы земля снова стала ровной. Я боюсь, зачем он пришёл. Я в ужасе от его нужды.
Неужели он верит, что я смогу найти Скайлера?
— Я видел, как экстрасенсы по телевизору помогают в делах о пропавших.
— Нет, Генри.
— Я видел, как они приводили полицию прямо к...
— Это просто стервятники, клюющие людское горе.
— Ты не поможешь? Не поищешь его?
— Я... я просто читаю по ладоням, Генри. Я не настоящий экстрасенс...
— Но ты что— то увидела.
— Нет.
Боль вспыхивает в его глазах. Он открылся мне, а что делаю я? Сыплю соль на его раны. Скорее даже приправу Old Bay. Он тянется к кошельку.
— Это из— за денег? Потому что я заплачу...
Теперь это уже пощёчина.
— Я бы никогда не взяла твои деньги.
— Тогда почему ты не поможешь?
— Потому что не могу.
Внимание Генри уплывает, отрывается от нашего разговора. Теперь он застрял в том промежуточном пространстве между "здесь" и "там". Это длится не больше пары секунд, меньше вздоха, но он полностью потерян в этом, куда бы ни унеслось его сознание.
— Ты когда— нибудь бывала на поминках по человеку, которого там не было? Они похоронили пустой гроб. Ничего, кроме пустого кармана воздуха.
Наконец он возвращается ко мне. Будто только что проснулся от глубокого сна, обнаружив, что кто— то смотрит на него в ответ. Он моргает, возвращаясь к своей пустой жизни.
Ко мне.
— Для кого этот гроб? Я не просил об этом, но все из нашей церкви настаивали, что это поможет. Завершение, говорили они. Исцеление. Все остальные двинулись дальше, но я не смогу. Как они могли так поступить с ним? Разве они не видят, что Скайлер всё ещё здесь? Я чувствую его.
Я тоже что— то почувствовала, хочется мне сказать. Это было в наших руках, в наших пальцах. Я не могу объяснить, что произошло, но знаю: если я что— то скажу, это даст человеку надежду... а за это я не готова нести ответственность. Ты только посмотри на него. Генри мучил себя своими воспоминаниями, раз за разом касаясь этого оголённого нерва последние пять лет.
Мне нечего сказать, нечего сделать, что могло бы забрать его боль. Вот где он живёт уже так долго. Его горе — его дом.
Будто я впервые вижу Генри.
— Заходи внутрь.
ШЕСТЬ
Генри нужно отпустить.
Я проведу ему сеанс. Только один раз. Он будет достаточно открытым, чтобы дать ему завершение. Затем я навсегда закрою эту дверь между нами. Никаких консультаций, никаких гаданий. Даже рукопожатия. Я просто посвечу фонариком в конец туннеля, скажу Генри, что его сын в лучшем месте, и что он наконец может двигаться дальше. Снова начать жить. Таков план.
Генри заглядывает за бисерную занавеску.
— Ты здесь живёшь?
— Временно.
Он разглядывает покрытый пылью аметистовый жеод размером с баскетбольный мяч, стоящий на полке в гостиной. Он разрезан пополам; паутина свисает с его фиолетовых "зубов", мерцая в тусклом свете.
— Присаживайся, — предлагаю я.
Генри ждёт, пока сяду первая. Какой джентльмен. От него веет свежим летним ароматом. Скошенная трава. По солнечному ожогу на шее я представляю, как он проводит дни в палящем зное. Ландшафтный дизайнер, как он сказал. Ловля крабов. Подработки. Ничто не привязывает его к одному месту. Он дрейфует.
— Ты всё ещё играешь на гитаре?
— Не прикасался к ней с тех пор, как... — Генри не заканчивает мысль. Ему не нужно. Когда он играл на парковке, он думал, что никто не слушает. Но я слушала. Его голос всегда был таким тихим, чуть громче шёпота. Я никогда не могла разобрать слова, но точно слышала его выдохи. Я ловила дыхание этих текстов, негативное пространство песни — одни вздохи.
— Звучало красиво, — сказала я. — Сыграй ещё.
...Сейчас? Его пальцы скользнули по металлическим струнам, кожа посылала тонкую трель по проволоке.
— Не знаю, смогу ли я ещё сыграть её...
— Почему нет?
— Это другое, когда никто не слушает. Не думаю, что она будет звучать так же, если я знаю, что кто— то слушает. Песня меняется, когда кто— то есть...
Я помню, как тогда смутилась, будто он мягко отверг меня. Оттолкнул.
— Ну и ладно, быть
