рутинная процедура; в 1937–1938 годах Сталин подписал более 350 таких списков и обрек на смерть по меньшей мере 39 тысяч человек, казнь которых требовала его личной санкции. Под номером 29 в списке в тот день, 25 сентября, числился инженер из ракетного исследовательского института Сергей Королев. Его арестовали в июне 1938 года по сфабрикованному обвинению во вредительстве и шпионаже и под пытками добились признательных показаний140. Через два дня после одобрения Сталина поспешно провели судебное слушание. Сорок девять человек из списка были приговорены к смерти и немедленно казнены. Королеву повезло: после отказа от показаний он получил десятилетний срок заключения. Другой инженер из того же института, Валентин Глушко, был арестован за три месяца до Королева по тому же обвинению и тоже получил тюремный срок. Глушко отправили работать в «шарашку», тюремное конструкторское бюро. Королев первые несколько месяцев занимался каторжными работами в печально известном исправительно-трудовом лагере на Колыме, едва выжил и в конце концов оказался в той же шарашке, что и Глушко. Оба вышли на свободу лишь в 1944 году после успешного завершения работы над новым самолетом, но обвинения против них формально не были сняты еще десять лет141.
Имена Королева и Глушко сегодня ассоциируются с наиболее выдающимися техническими достижениями XX века. Королев, главный конструктор ракетной техники, и Глушко, главный конструктор ракетных двигателей, сыграли ключевую роль в развитии советского ракетостроения: они построили первую советскую межконтинентальную баллистическую ракету, запустили Спутник и отправили в космос первого человека142.
Сталинская политика репрессий затронула и многих других инженеров-ракетчиков. Бориса Раушенбаха, ведущего инженера систем управления, во время Второй мировой войны интернировали в трудовой лагерь как этнического немца143. Другой ведущий инженер-ракетчик, Михаил Янгель, потерял в ГУЛАГе младшего брата и сам едва избежал ареста144.
Тем не менее в исторической мифологии, пронизывающей российскую космическую программу, сталинская эпоха считается «золотым веком» ракетостроения. Ветераны ракетно-космической отрасли зачастую вспоминают послевоенные годы как время оптимизма и энтузиазма, которое создало «особый романтический настрой»145. Каким образом сталинская эпоха, в которую столь многие будущие выдающиеся конструкторы пострадали от преследований и работали в условиях постоянной слежки и угроз, внезапно приобрела мифологический статус «золотого века»? Чтобы ответить на этот вопрос, в данной главе я прослежу связи между сталинским и хрущевским периодами развития ракетостроения. Псевдоностальгический образ сталинской эпохи как воплощения идеалов дисциплины, ответственности и мудрого управления является коллективной конструкцией из воспоминаний космических инженеров, разочарованных последующим опытом работы в условиях все более хаотичной организации советской космической отрасли.
Величайшие успехи советской космической программы – Спутник, первый человек в космосе, первый групповой полет, первый полет женщины, первый совместный полет двух кораблей – были достигнуты в хрущевскую эпоху. Это был бурный период, сочетавший многие противоречивые тенденции. В своем «секретном докладе» на XX съезде Коммунистической партии Хрущев разоблачил культ личности Сталина и запустил десталинизацию общества. В то же время насильственное подавление восстания в Венгрии советскими войсками, шумная кампания против нобелевского лауреата Бориса Пастернака и публичные нападки Хрущева на либеральную интеллигенцию свидетельствовали не только о неуравновешенности личности Хрущева, но и о неопределенности и нестабильности, которые были характерны для политики и культуры этого периода. Как заметила историк Полли Джонс, «для хрущевского периода были характерны постоянные колебания в официальной политике, поскольку новое руководство пыталось поддерживать напряженное равновесие между стремлением отказаться от прошлого и неуправляемым иконоборчеством, между мобилизацией энергии „новых сил“ и отступлением перед анархией, между поддержанием советской системы и провоцированием ее коллапса»146.
На фоне смуты и противоречий хрущевской эпохи огромный технический скачок СССР имел особое символическое значение. В общественном сознании он представлял собой смелый прорыв в будущее – и в технологическую утопию межпланетных путешествий, и в политическую утопию коммунизма. Согласно опросу, проведенному в 1963 году популярной молодежной газетой «Комсомольская правда», наибольшее число читателей сочли Спутник величайшим изобретением века147. В этом смысле освоение космоса служило символом оттепели как движения прочь от сталинизма к новым, неизведанным политическим и культурным пространствам.
Эта глава фокусируется на двух взаимозависимых процессах: развитии космической отрасли и формировании идентичности и профессиональной культуры космических инженеров как особой группы советской технической интеллигенции в конце 1950-х – начале 1960-х годов.
Согласно историку Кендаллу Бейлсу, довоенная советская инженерная элита («техноструктура») не следовала автоматически приказам, отдаваемым политическими властями («властной структурой»). Напротив, техническая интеллигенция играла активную роль в перекраивании советского социального и культурного ландшафта148. Уолтер Макдугалл заметил схожую тенденцию в послевоенный период. В своем исследовании американской и советской космических программ он выделял возросшее за время холодной войны политическое влияние технократических элит по обе стороны «железного занавеса»149. В 1990-х годах ряд важных исследований внутренних бюрократических механизмов советской космической программы обнаружил сложную картину, в которой различные группы космических инженеров конкурировали за космические проекты и вынуждены были договариваться с множеством влиятельных фигур в партии и правительственном аппарате, в военных кругах и оборонной промышленности150.
Эта глава посвящена роли профессиональной культуры ракетно-космических инженеров и опирается на недавние исследования процессов налаживания и использования горизонтальных социальных связей, отношений покровительства и эволюции профессиональных норм советского общества151. В этих исследованиях подчеркивается, что сети личных связей не только играли центральную роль в функционировании советского государства, но и помогали отдельным людям преодолевать разнообразные бюрократические препоны. Согласно Шейле Фицпатрик, в сталинском обществе «внешнее следование идеологии и ритуалам много значили, но личные связи значили еще больше»152. Как отмечал Кирил Томофф, «неофициальные сети пронизывали бюрократическую систему; их порождала ее неэффективность и стимулировало давно провозглашенное партией право вмешиваться в любое решение, дабы исправить любую бюрократическую недоработку»153. Исследования Джерри Хау и Джеральда Истера показали, как сплоченные группы советских функционеров с тесными личными связями порождали и поддерживали эффективность и устойчивость советского государства154.
Барбара Уокер предположила, что «советская власть смогла создать столь неэффективные инструменты перераспределения… именно потому, что предварительно созданные эффективные сети связей и отношений покровительства смягчали и скрывали глубокую неадекватность бюрократической системы по мере ее формирования»155.
Профессиональные сети играли особенно важную роль. Принадлежность к профессиональной сети не только формировала идентичности инженеров, ученых и управленцев, но и позволяла им объединять усилия в продвижении своей профессиональной повестки. Например, согласно Марку Адамсу, в хрущевскую эпоху научное сообщество, опираясь на сети личных связей, оказалось «более изобретательным в манипулировании [советской] системой ради собственных целей, чем мог себе представить даже самый оптимистичный защитник академической свободы»156.
Эти исследования
