так и ни к чему оно будет), выудил несколько чешуек мелких вирацких серебрушек и утопил их в парафине. Вот повезло, хозяин был из тех, кто и верхний слой картечи парафином заливает! Тварь уже сорвала тюрбан… Брр, кошмарная морда! Длинная пасть, зубы и горящие красным глаза, и этими самыми глазами она уже навелась на Камня и приготовилась к прыжку. Выщелкнув со скоростью молнии, смазанной салом, два патрона и вставив вместо них наспех сваянный эрзац картечи против нечисти, Дарри едва успел выстрелить, даже, пожалуй, чуть запоздал. Нечисть уже взвилась в воздух, уже неслась к нему, выставив когтистые лапы и раззявив пасть, когда он пальнул. Дай бог, с двух локтей, вспышка опалила морду твари, и тут же — второй выстрел! Едва не зацепив его лапой, чудище шмякнулось на землю, а Дарри опустил дробовик и выдохнул. Но тут же едва не обмочился от ужаса — гадина, которой размочалило всю грудь и половину морды, словно и не чувствуя ни ран, ни действия серебра, начала подниматься! Запоздало мелькнуло в голове, что нечисть может бояться или серебра, или огня. Огонь! И вновь, как с булыжником, в воздухе повисла руна огня, запела, заблистала, закрутилась… Не дожидаясь, пока руна наберёт полную силу (и от страха перелить этой самой силы, и от ещё большего страха не успеть), он впечатал ее прямо в туловище нечисти. На этот раз она не впиталась сама собой, тварь словно сопротивлялась изо всех сил, будто выталкивая руну наружу, но зато, словно на это уходили все ее силы, замерла, даже не до конца поднявшись. Однако Камню было не легче. Жилы его набухли от натуги, могучие ноги дрожали, а пот градом выступил на всём теле и лице. Он словно в одиночку пытался удержать свод штольни, осыпающийся при подземном толчке, на своих плечах. Наконец руна заняла правильное место, он просто это понимал, не знал, не чувствовал, а — понимал. Она задрожала, как тогда, в первый раз — булыжник. И вместе с ней задрожала и тварь. А затем, словно праздничный фейерверк, полыхнула лучами-струями оранжевого огня, выбивающимися наружу из нечисти — из глаз, ушей, пасти, дыр от картечи, опаляя жаром и его самого… Тварь заверещала пронзительно и истошно и — словно ножом обрезало, наступила блаженная тишина. Только запах грозы и пепел повисли в воздухе, серо-невзрачный жирный пепел, который неспешно, будто первый тихий снег в ноябре, опадал на землю. На землю же рухнул и сам Дарри, обессилевшие ноги отказались держать его дальше. Дрожащей рукой он отер пот и сажу с мокрого лица. Рука была не только в копоти и поту, но и в крови — от напряжения она пошла носом. Дарри бы не удивился, если бы и из глаз. Впрочем, если бы он видел себя в зеркале, он бы понял, что недалек от истины — белки его глаз были красны от полопавшихся сосудов. Ощущение легкой изжоги сменилось чувством полыхающего в животе пожара, словно он наелся армирской еды. Нестерпимо хотелось пить и умыться. Осознав, что он вряд ли сейчас сможет вытащить ведро из колодца, он поднялся, кряхтя как древний старец, сначала встав кое-как на колени, а затем, опираясь на стену дома руками, бесконечно долго распрямлялся. Позабытый «Таран» остался лежать на земле. Опираясь все на ту же стену, Дарри добрел до крыльца и, повисая на перилах, втянул себя по ступенькам. Если бы он не был гномом, он ничего бы не увидел в доме после яркого дня на улице и ещё более яркого факела горящей твари. Но гномы в темноте видят не хуже кошек, почти как демоны, и уж намного лучше людей. Разглядев в сенях дубовые вёдра с водой, в ряд стоящие на деревянном низком столике-подставке для них, он, не тратя времени на поиск кружки или ковшика, сопя и отфыркиваясь, начал пить прямо из заполненного доверху ведра. Это было ни с чем несравнимое блаженство! Пожалуй, он выпил чуть ли не четверть ведра. Пламя в животе понемногу затихло, осталась тупая несильная боль. Камень поплескал себе водой все из того же ведра на лицо и отерся подвернувшимся под руку расшитым рушником, запачкав его до непристойного вида. Ноги всё ещё дрожали, но уже были способны более или менее держать его без опоры на стены или перила. Очень хотелось есть, словно он сутки отработал кайлом в шахте. И ещё — спать. Отодвинув занавеску, он вошёл в жилую часть дома и прошёл несколько шагов вперед. И вот тут есть совершенно расхотелось, и его все же вывернуло наизнанку. Только теперь он понял, что чувствовал что-то гнетущее, исходящее от дома, ещё во дворе, и ему очень не хотелось заходить внутрь. Лишь полное опустошение послепоединка с нечистью, заглушив эту тревогу, привело его сюда.
Стол был криво сдвинут к стене вместе с незатейливым половичком. На полу, на его месте, в центре большой шестиконечной звезды, с гномьей точностью нарисованной на дубовых плахах пола, растянутая по этой самой звезде и, кажется, даже прибитая к ней гвоздями, как лисья шкурка на рамке для просушки, лежала обнажённая и почти разваленная надвое от подбородка до лобка женщина. То, что было раньше женщиной. Ее органы, не отделённые, а вынутые из нее, были разложены в каком-то дьявольском порядке внутри круга, в который была вписана звезда. Кровь, обильно тёкшая на пол, странным образом не вышла за пределы звезды. Видно, что это злодейство произошло довольно давно — кровь уже свернулась в слизистые комки, а на границах звезды и вовсе запеклась в бурую, ржавую корку. Рядом с кругом, на коленях стояли ещё три женщины. Они были неподвижны и молчали, и у каждой было свое выражение на лице. У дородной полногрудой пришлой в запачканном кровью платье — отчаяние и злость, у молодой худенькой женщины из аборигенок, с русыми волосами, заплетенными в множество косичек, как у вирацки, но в городской одежде пришлых — отупевшее безразличие. И лишь третья, не смотря на маску спокойствия, наблюдала за всем вокруг в готовности к чему-то. Явная армирка, с длинными тёмными волосами, сейчас спутанными и растрёпанными, хрупкого сложения, с чуть узковатыми глазами и чуть необычными чертами нежного лица. На высокой тонкой шее узкими полосами множественные кровоподтёки, словно с нее грубо сорвали многочисленные цепочки или ожерелья, на запястьях тоже — видно, либо сдёрнули и браслеты, либо руки были туго связаны. Простое вышитое по вороту и рукавам платье из льняной ткани, но
