восемнадцатого века он столь же важен, как будет важен питекантроп для девятнадцатого. Лакло полностью ему предан. Греховно прекрасная буржуазная дама оставлена им; теперь он захвачен влюбленными описаниями опаленной солнцем простой девушки; сжигаемая необъяснимым жаром, на фоне ослепительной природы она с блуждающим взглядом бросается на первого встречного. Озабоченный ее репутацией, он старается не дать повода заподозрить, что она-де нечестна; и это производит трогательное впечатление у создателя литературных образов самых изощренных негодяев, какие когда-либо существовали. Споря с Бюффоном и Вольтером, которые не благоволят к естественному человеку, Лакло защищает положение, что можно оставить женщину и ребенка; и это могло бы отвратить, если бы не исходило от мечтателя, притом от одного из лучших семьянинов.
Лакло остается мечтателем. Доказательством тому, что «Опасные связи» вовсе не являются, как это, должно быть, считали, всего лишь мастерски исполненным творением, итогом холодных наблюдений, служит вся последующая жизнь Лакло. Жизнь эта очаровательно беспомощна. Еще в 1789 году Лакло получает от герцога Орлеанского{18} какую-то должность. После бегства в Варенн Лакло, чтобы помочь своему господину взойти на престол, прибегает к насильственным мерам на народном собрании, к тому же слишком резким, — так поступает робкий человек, желающий действовать. Его воображение, его страх рисуют ему, людей действия еще более безудержными, чем они есть на самом деле. Вместе с ними он хочет принимать участие в событиях, жаждет этих людей превзойти — и становится изменником. Революция уготовила ему, как отдельной личности, одни лишь разочарования; но он привязан к любимой им великой абстракции; он ни за что не хочет верить, что, кроме небольшой кучки неисправимых, кто-нибудь может восставать против нее. Его пристальный взгляд, ослепленный ярким сиянием утренней зари, не видит фактов. Он лишен способности предвидения и дело свободы передает в руки Бонапарту. «Только бы он жил!» Страдания Лакло приносит не революция, их приносят люди. В тюрьме, куда Революция бросила его, как homme de génie, он радуется ее победам, изобретает снаряды, которые должны помочь ей утвердиться, внушает своим детям, пока ему еще разрешают писать, ее дух. «На повестке дня — добродетели». Со спокойной величавостью, выпавшей на долю людям тех дней в награду за их веру, он отдает распоряжения, «на случай болезни или другого несчастья». Другое несчастье — это гильотина.
Лакло избежал ее, его посылают в армию. Момент перемирия. К тому же генералов более чем достаточно, значит надо выдвинуться путем тайных интриг. Лакло отказывается от карьеры и остается внизу; в сознании своем он все более отрывается от «тех, наверху». Он сохраняет к старости склонность нежного поэта, которая является склонностью также и молодых: судить людей по тому, как они с ним обращаются. Но как только прибегают к его помощи, он со своей артиллерией оказывает самые дельные услуги. Однако в нем нет честолюбия, он нерешителен, наделен несколько педантичным чувством справедливости, ему чужда бесшабашная отвага, которой ныне подчиняется мир, и слава кажется ему такой далекой, что он полагает дерзостным протягивать за ней руку. Он ничего не знает о поклонении ему, которое только сейчас приходит; он полон веры в человека своего столетия: «Счастье это цель, а слава — только средство». Верно служить республике: чего большего может пожелать ее гражданин? Обеспечить своей семье приличное существование. Каждый час своих воинских походов Лакло думает о семье, как когда-то в тюрьме мысленно делил с нею свою трапезу. В своей жене он любит воспоминание о Турвель, сожалеет, что не может перекинуться о ней словом с Президентшей, объявляет жену своим Пантеоном, в котором будет покоиться память о нем.
Утешение разочаровавшегося: постоянное воспоминание об единственном успехе, им достигнутом. Он знает — то, что он сегодня делает, это — нечто посредственное; и потому спокойно переносит паузу между двумя письмами от своих любимых, и отдых его состоит в том, что, войдя завоевателем в итальянский город, он за тихими стенами епископской обители может поболтать с образованным священником, читавшим его книгу.
И, хоть скромно сам преуменьшает свою роль, все же он принимает участие в идеях этой эпохи: его, автора романа, критически обличающего общество, штыки проносят сквозь завоеванные страны. Солдат отходит от традиции военщины, он не помогает сохранению существующего, не борется больше против осуществления новых идей; он сам насыщает ими Европу во время великих победных походов. Солдат был стражником, а сейчас он носитель культуры; и этот литератор-офицер, в чьих письмах так часто упоминаются имена Вольтера и Руссо рядом с именами военачальников, становится господствующим типом; между тем, как в человеке, который еще на острове св. Елены будет говорить о поэтах как о себе равных, уже подготовляется гений, чтобы занять престол.
Лакло, постаревший, мало понимает, что творится вокруг него. Теперешние люди шумно завоевывают внешний мир. Бурные события перебросили через океан Шатобриана, они будут сопутствовать юному Виктору Гюго в Испании, разожгут романтику, искусство видимых предметов. Но Лакло, артиллерист-изобретатель, предпочитает полевым биноклям глаза души. Своему путешествию по Швейцарии он отводит место в три строчки, а Геную не считает даже достойной посещения. Еще устами Вальмона он сказал: «Итак, вы в деревне, которая скучна, как любовь, и печальна, как верность». Людей сложной психики, которые еще сохранились в салоне и которых ему дано с точностью описать, этих людей больше нет. Оставшийся в живых развязал свою косу и перешел от мечтательного восхищения в Новое; забитый жестокостью неизбежного, он своими меланхолично светящимися глазами на мягком круглом краснощеком лице человека эпохи Рококо флегматично смотрит на скучную землю. Хоть бы он мог испытывать свои любимые полые снаряды при какой-нибудь настоящей осаде. Или, еще лучше — писать Давно созревший в нем роман, тема которого: «Счастье только в семье». Он мечтает об этом, когда с трудом тренирует в верховой езде свои длинные конечности, а за ним, генералом Итальянской армии, в каретах с ливрейными лакеями во всей своей оперной пышности следует разряженная свита.
Лакло умирает в Таренте, местности, зараженной лихорадкой, где он даже не мог быть полезным; умирает, выброшенным, принесенным в жертву, и «в момент, когда все для меня кончается», обращается с просьбой к Первому Консулу{19}: помочь его несчастной семье. Ибо он ничего не оставляет после себя, кроме парадного, шитого золотом генеральского мундира. И «Опасных связей».
Первые читатели книги не могли (как это обычно бывает) терпеть, чтобы их поступки, никогда не внушавшие им отвращения, разрозненные в реальной жизни, были бы собраны в художественном произведении и так наглядно отразили бы психику этих людей.
Мария-Антуанетта, эта
