целомудренная дама, запретила напечатать заглавие на экземпляре книги, которую она велела переплести. Слава безнравственности, созданная роману местью современников, продолжала существовать. Правда, моральные устремления книги ясны. Счастливым можно быть только благодаря любви, а не благодаря высокомерию, игре судьбами других, рассудку, нет, только благодаря доброте сердца. Кто любит, тот это понимает, тот призовет остальных познать новые истины. Кто не чувствует этого, тот снедаем завистью ко всем, способным на это. «Я возмущен, — говорит Вальмон, — этот блестящий обольститель, при мысли, что сей человек, не подумав, не дав себе малейшего труда, единственно потому, что совершенно слепо последовал влечению своего сердца, нашел душу, которой не мог добиться я». Дело доходит до подлога. В конце книги в Мертейль просыпается нечто вроде раскаяния, и она желает быть так любимой чистым юношей, «как если бы я была его достойна». Но оптимизм большинства, который по существу не что иное, как слабость, противится этой книге; а время, которое должно с ней сдружиться, еще нуждается в смелом уме. Пришедшие на смену были наименее для этого пригодны. Шарль Нодье{20} отзывался об «Опасных связях» неумно, а Мишле{21} — нелогично. Аналитика «Сладострастия» Сент Бева «Опасные связи» должны были притягивать не меньше, чем Сент Бева — любознательного критика; но оба молчали. В Президентше Турвель Жорж Санд могла бы легко распознать свое собственное понимание любви как долга милосердия; но «Векфильдский священник»{22}, по ее мнению, полезнее для души, чем «Опасные связи». Зато врагу Жорж Санд Бодлеру{23}, этому «сатане», который чувствовал себя непризнанным моралистом, роман Лакло был симпатичен. Гонкуры{24} же не стесняются поставить автора в передние ряды самых умных реформаторов.
Но не этим ценна книжка для любовника наших дней. Читая «Опасные связи», каждый задерживается на них как на некоем первоначальном образе собственного существа, каждый, кто пережитое им охотно возводит в дурное, кто из безнадежности своего незнания человеческой души делает себе утешение и опьяняется чувством власти перед лицом пропастей, которых не существует. Лакло отшатнулся бы при взгляде на своих друзей. Его намерением было воспитать нравственность, а они оказались проповедниками аморального. Он хотел привлечь читателей к нежной кроткой Турвель, а они восхищаются порочной Мертейль. Но он, кто некогда смеясь действовал наперекор клевете, сегодня со смехом принял бы славу, которая редко есть нечто большее, нежели распространенное заблуждение насчет нашей особы.
ГЮСТАВ ФЛОБЕР И ЖОРЖ САНД{25}
I
евятнадцатый век озарен французским романом, как шестнадцатый — итальянскими картинами и дворца-ми. В течение тридцати лет, с 1850 по 1880 год, Флобер не покидает деревни, месяцами не видит людей и пишет свои шесть книг. Именно здесь совершается последнее усилие, возводящее современное искусство на небывалую высоту.
Шатобриан открывает природу в современном ее понимании, пессимизм и гордость отвергнутых одиночек, оставшихся после распада старого общества. Его лирические и героические ландшафты безжизненны, их оживляет только Рене.
Стендаль, представитель светского общества, предпочитает Италию с сохранившимися еще здесь салонами предреволюционной эпохи. Со всей необузданностью предается он исследованию внутреннего мира своих современников, стоящих на рубеже двух эпох; основным для него является личность и социальная ее обусловленность.
Бальзак выделяет из хаоса своей эпохи и вводит в литературу представителей среднего и низшего сословия; он открывает новые силы: власть прессы и денег, власть вырвавшихся на свободу всесокрушающих страстей. Геркулесовский гений, которому, как никому другому, удается переработать глыбы материала, не всегда, однако, очищенного и отшлифованного резцом великого мастера.
Теофиль Готье превращает слова в краски и мрамор. Романы его, хотя и представляющие интерес, лишены, однако, всего, чем питается литература; он создает романы с героями, существующими вне жизненных связей, являющимися лишь аксессуарами красивых предметов.
Талант Флобера вбирает в себя все эти качества и управляет ими с присущим ему темпераментом и мудростью. Он обладает социальным кругозором одного из них, но без присущих тому иллюзий; аналитические способности другого находят у него свое воплощение в небывалых выразительных средствах, и духовное впервые выступает у него, как чувственно ощутимое. Пластика возведена им в основную добродетель, а искусство слова он доводит до импрессионизма. Самое глубокое в нем — это сознание собственного одиночества, которое настолько усиливается с появлением «Рене», что в конце концов побеждает и гордость. Сила Флобера проявляется в каждой из этих особенностей, но великим он становится, лишь пользуясь ими всеми одновременно. В его книгах встречается только несколько случаев использования всех этих возможностей.
Вот перед нами сельский праздник, бесконечный поток скота, деревенские наряды, чиновники у балаганов, фургоны, украшенные флагами дома; в толпе слышатся разговоры, официальные речи, объяснения в любви; перед нами мелькают отдельные лица, выделяющиеся и вновь растворяющиеся в толпе; мы замечаем быструю смену выражений на лицах, видим пышные платья, порывистые жесты, облака, гонимые ветром, изменчивые солнечные блики и словно ощущаем запахи и слышим голоса, то рассеивающиеся, то возникающие вновь. Мы воспринимаем этот мир вещей, как нечто зримое, где каждая деталь живет своей собственной жизнью.
Такое законченное художественное полотно, созданное гениальным мастером, всегда и везде завоюет себе признание.
С момента появления первой его книги — «Мадам Бовари» — Флобер стремится к точному воспроизведению действительности, которую он рассматривает объективно, «научно» и всегда преувеличенно мрачно. Он во всяком случае вполне современен и умеет пробуждать интерес к социальным проблемам своей совершенной художественной формой. Лишь мотивы морального и воспитательного характера, как признал суд, явились побудительными причинами его фривольных описаний.
Он старается заслужить искупление своей последующей книгой, которая, в противоположность первой, должна была свидетельствовать о том, что он умеет изображать симпатичных людей и возвышенные души. Книгу эту приходится ожидать целых пять лет, а когда она появляется — какая досадная неожиданность — это оказывается «Саламбо», — книга гораздо более жестокая по сравнению с предыдущей, не имеющая ничего общего с современностью, не затрагивающая ни одной из тех важных проблем, которые после «Мадам Бовари» так долго занимают умы. «Саламбо» — книга совершенно «надуманная», посвященная описанию давно забытых ужасов, ни в коей мере не являющаяся результатом жизненных наблюдений. Книга, объявленная учеными и критиками проповедью насилия. Плод утонченной садистской фантазии, как называет ее Сент-Бев. Картины, нарисованные Флобером, производят несколько неприятное впечатление.
Но вот в то самое время, когда вокруг имени Флобера в Париже бушует буря негодования, ему протягивает руку дружбы Жорж Санд. Она усматривает в «Саламбо» прекраснейшую из когда-либо написанных книг. Убеждение
