я с благодарностью вспоминаю всю жизнь. Это прежде всего Фаина Георгиевна Раневская, талант которой в „Мечте“ раскрылся с необыкновенной силой. Недаром Теодор Драйзер, который незадолго до смерти видел эту картину вместе с президентом Рузвельтом, высоко оценил ее игру и собирался написать специальную статью о „Мечте“, и в частности о Раневской. Образ Розы Скороход стоит в центре картины и держит ее ось».
Меня заинтересовал еще один абзац в статье Ромма – то, что Михаил Ильич рассказывает в нем, я никогда не слыхал:
«Последний день перезаписи звука попал на ночь с субботы 21-го на воскресенье 22 июня 1941 года. Мы закончили перезапись в восемь утра. Был ясный солнечный день. Мы поздравили друг друга с окончанием работы, а через три часа я узнал о нападении фашистской Германии на Советский Союз. Первый экземпляр картины был готов, когда фашистские войска вошли уже в Минск, приближаясь к Киеву и Риге. Было не до картины».
– Что же случилось дальше? – спросил я Ф. Г. – По-моему, «Мечту» показывали в «Ударнике» уже после войны?..
– Случилось то, что случилось со многими нашими фильмами. Большаков боялся выпускать «Мечту» на экран. Надо ли, мол, в дни войны вспоминать о панской Польше и ее обывателях, зачем напоминать о Львове, когда он оккупирован немцами, почему в нашей картине музыку написал польский композитор Генрик Варе, который уже вместе со своим джазом и армией генерала Андерса ушел за границу?.. В общем, если не хочешь выпустить картину на экран, найдешь десятки поводов…
Один из авторов «Мечты», Женя Габрилович[6], недавно написал, что Большаков был «человек, который ничего не решал, но не хотел показать это». Если бы! Он мог много сделать. Ловкий, хитрый, умеющий точно сориентироваться, и притом кругозор – с пятачок! Типичный Шариков…
В Ташкенте, как раз тогда, когда Ромм уехал в Москву, его жена Леля Кузьмина получила письмо, где Михаил Ильич сообщал, что теперь «Мечта» кажется Большакову слишком длинной, и он потребовал снять из фильма сцену в тюрьме – свидание Розы Скороход с сыном. Она, мол, останавливает действие картины, ничего не прибавляя ей.
Леля читала это, ахала, потом даже заплакала, а я окаменела: выбросить лучшую мою сцену! Мне казалось, меня прострелили насквозь.
И тут я узнаю: в Ташкент прибыл сам! Как он тогда назывался? Председатель Государственного комитета по кинематографии Иван Григорьевич Большаков.
Я записалась к нему на прием. Нервы – на пределе. В приемной стою, не замечая любезные приглашения сесть всех, кто ожидал аудиенции. Стою, никого не вижу. Вся как струна. Наконец меня просят пройти в кабинет.
Не сажусь и здесь, несмотря на приглашающий жест Большакова. И он застывает стоя.
– Иван Григорьевич, мне сказали, что вы выбросили из «Мечты» мою сцену, ключевую для всей роли.
– Да, но понимаете, – мнется он, – эта ваша героиня – отрицательный образ, а тут вдруг ее становится жалко. Это ненужно, не нужно. Это уводит, уводит зрителя…
Я приблизилась к нему почти вплотную:
– Вы знаете, что такое диалектика?
Он пытался хмыкнуть, но смешок застрял у него в горле, когда он увидел мои глаза.
– Если вы, Иван Григорьевич, – начала я раздельно и почти тихо, – не восстановите эту сцену, я убью вас. Меня ничто не остановит.
О, вы не представляете, как я ему это сказала! Как я умею, когда надо, сказать! Во мне была вся ненависть мира!
«Какой кадр погиб зазря!» – подумала я, когда покинула кабинет, не попрощавшись, конечно.
А сцену, между прочим, восстановили!..
«Сэвидж». Первый прогон
Роль Сэвидж в пьесе огромная. Ф. Г. переписала ее в толстый альбом – такой, какой используют школьники для рисования. В альбоме этом роль заняла пятьдесят страниц. В ней немного монологов, но сотни реплик, порою очень коротких, броских – в одно-два слова. Все три акта миссис Сэвидж постоянно на сцене. Выучить текст подобной роли неимоверно сложно: приходится запоминать почти всю пьесу.
– Как это делается? – спросил я Ф. Г.
– Разумеется, ничего не заучиваю, – ответила она. – Думаю о роли, проигрываю отдельные куски, с текстом в руках, ищу им свое толкование, часами читаю роль «про себя». И так каждый день.
Я сидел однажды в кресле, рассматривая журнал. Ф. Г. работала над ролью, полулежа на тахте.
– Я не мешаю? – спросил.
– Нет, нет, вы создаете деловую атмосферу.
Я заметил, что Ф. Г. любила, когда при ней занимаются делами, – в эти минуты она особенно охотно писала письма, читала, работала. Углубившись в журнал, я изредка поглядывал на нее – она в очках с очень живым и подвижным лицом, взглядом, направленным внутрь, читала роль. Иногда при этом у нее шевелились губы, она отрывалась от тетради и как будто что-то говорила кому-то в сторону. Вслух свою роль дома она не читала никогда. И вот Ф. Г. сказала:
– Завтра прогон – еще без костюмов и декораций – первый прогон. Не на сцене, а в фойе.
Я попросил ее взять меня с собой.
– А как же с вашей работой? – спросила она. – Ведь прогон – днем.
– Я договорюсь – это не трудно. Притом будет же наша редакция когда-нибудь записывать «Сэвидж» – пусть я стану первым редактором, который пришел познакомиться со спектаклем.
Именно так и представила меня Ф. Г. Варпаховскому. («Мне же неудобно было говорить, что я пригласила на репетицию своего знакомого», – объяснила потом она мне.)
Что же сказать об этом прогоне? Спектакля еще не было. Однако уже ясно, что есть одна роль, которую можно назвать сделанной, – миссис Сэвидж. В ней было все, что определяет ее суть: любовь к людям, страх перед жестокой жизнью, вера в доброе предназначение венца творения. Был живой человек.
Как потом, после первого, десятого, тридцатого спектакля изменится роль, углубится, удивит новыми гранями! Все это будет, ибо Раневская – актриса, которая ни на один день не оставляет работы над «законченной» ролью и не признает слова «законченный» по отношению к актерскому исполнению. Все это будет, ибо Раневская никогда не удовлетворялась достигнутым. Как-то она мне сказала, имея в виду бесконечность своего процесса работы над ролью:
– По-настоящему я начинаю играть тогда, когда пьесу уже пора снимать!
Все это будет, но останется неизменной основа – все то, что можно было видеть на первом прогоне.
Альбом, в котором записана роль Сэвидж, весь испещрен пометками Раневской. Вот одна из записей, относящихся к этой работе:
«Как это ни странно, эпиграфом я мысленно взяла слова Маркса: „Я смеюсь над так называемыми „практическими“ людьми,
