это заставляет ее опубликовать статью и написать Флоберу письмо, что способствует сближению двух интеллектов, которых разлучит впоследствии лишь смерть старшего из них.
Жорж Санд интересует духовный мир человека. Ее талант — это талант женщины, которую занимает не мир, а только мужчина и те чувства, которые он в ней вызывает.
Изображая лишь женскую судьбу, воспламеняясь только во имя любви, она в дни своей юности остается в стороне от мужественного поколения, с шумом и блеском утверждающего место в литературе для мира реальных вещей. Все это может сблизить ее лишь с одним-единственным среди всех современников, кто живет жизнью сердца, — с Мюссе. А затем? Затем «и расцвет ее драматического и писательского дарования, и внезапное пресыщение шумом света после бурной деятельности в роли организатора театра, и метания из стороны в сторону после тоскливой сельской жизни — и все это, как прямое следствие любовных историй». Вот что пишет она о наиболее близком ей образе, о Лукреции Флориани{26}.
Ближе к шестидесяти годам от ее страстного стремления к мужчине остается лишь самое затаенное, женское нездоровое любопытство, своего рода физиологическое раздражение. Она угадывает во Флобере нечто особенное, что заслуживает быть открытым. В поисках человека, способного заменить ей покойного друга Бальзака, обмен критическими мыслями, с которым способствовал ее духовному развитию, она стремится к тому, чтобы душа ее вновь была оплодотворена душой мужчины. Для него это не является жертвой, а за приносимое ею добро она не хочет иной награды.
Она находит в нем как раз того, кто ничего иного и не может дать женщине, и он рад этому, ибо знает, что «муза при всем ее своенравии не может принести столько горя, сколько его причиняет женщина»; по его же собственным словам, ему нужна подруга «третьего пола».
Первое, что она замечает в нем, это его доброе сердце. Будучи однажды в гостях у него в его сельской усадьбе, она слышит, как, обращаясь к матери, он называет ее «доченька», и это трогает ее до слез. Просто поразительно, думает она, что эта черта никогда не проявляется в его книгах, да и он сам едва ли подозревает о ней. Она пишет ему об этом и добавляет, что «это несомненно проявится позднее». Она стучится, надеясь, что она{27} раскроется перед ней, очень тактично и осторожно. «Играть я могу лишь собственной судьбой. Вдохновение, этот «великий дух», для меня неприкосновенно». Описывая свои увлечения, она старается вызвать его на откровенность. Она узнает о его приступах мрачной тоски, о страхе смерти, побуждающем его к более интенсивной работе над стилем. Она поднимает вопрос о целомудрии. Он отвечает, что целомудрие представляет интерес лишь как испытание силы. Его современники, представители эпохи отважной романтики, должны ощущать в себе достаточно сил, чтобы преодолевать в себе любовь и искусство.
Она проявляет недоверие, но получает подтверждение, что выбор им уже сделан давно. «Для художника, посвятившего себя святому искусству, целомудрие не должно таить в себе никакой опасности, и даже наоборот…» Должен ли он описывать самого себя? Отнюдь нет; ибо первый встречный гораздо типичнее и потому интереснее. Идеальный художник был бы чудовищем. «Меня охватывает непобедимое отвращение при мысли доверить бумаге тайны своего сердца». Для нее, обнажающей на страницах книг свою душу, все это непостижимо. Это признание намечает перед ней лишь слабые контуры его духовного облика. Более поздним исследователям удается извлечь из этих же строк нечто большее, чем видит она, ибо они знают, к чему это впоследствии приведет; потомки всегда яснее видят черты упадка в картинах расцвета прошлых эпох.
II
Непрерывная борьба с самим собой — вот что сопутствует творчеству Флобера. Этот борец за реализм не любит действительности и ненавидит мир обывателей; изобретатель стиля объективного романа таит в себе лирика.
Последние отголоски романтизма достигают провинции в дни его молодости. Его сверстники, обуреваемые жаждой подняться над миром, противопоставляют себя окружающим обывателям. Эти исключительные личности предаются мечтам о жизни разбойников, о любви знатных дам, о борьбе за ислам, обо всем том, что можно найти у раннего Гюго; они вооружены кинжалом, всегда готовы пустить его в ход и умирают с честью.
Но в Париже начинают уже отказываться от романтизма, когда его веянья доходят до них; с опозданием доходят они и до монастыря, где Эмма Бовари проводит в мечтах свои юные годы. Против представителей этой молодежи в период ее духовного созревания неумолимо ополчается суровая действительность. Многие из них гибнут, гибнет и Эмма Бовари. И это прежде всего потому, что никогда не виданный ею Париж всегда остается для нее недосягаемым светочем. Прозаические настроения, сердечные порывы, мрачные, как ненастный ноябрьский день, влечение к Шатобриану, к месту рождения и смерти его героев — все это, излившееся помимо воли из его юного сердца на бумагу, должно отныне оставаться скрытым от взоров людей.
Подавляя в себе все юное, он почти в тридцать лет предстает перед светом со зрелым произведением, где не ощущается присутствие автора, где события возникают и развиваются сами собой, под непостижимым взором незримого божества. Откуда берется эта жестокая, нигде явно не проявляющаяся ирония, «кошачьи глаза» которой незримо ощущаются всюду: и в развертывании событий, и в стиле, и в извращенной, необузданной жажде ощущений его героини? Не пережитые ли им самим страдания дают ему право быть ироничным? Бедная женщина, на долю которой выпадают жесточайшие унижения и горькая смерть, не в силах разобраться в собственных побуждениях и все же следует их велениям, а не правилам обывательской морали. Жизнь ее невыносима, и рядом нет человека, у которого дрогнули хотя бы ресницы, никого, кто бы понял ее. Ее создателю не представляло труда завоевать репутацию жестокого воспитателя. Он несомненно воспитывает, хотя и не является духовным наставником женщин буржуазного круга, и не дама по имени Эмма Бовари побудила его писать. Он воспитывает собственное сердце. Воспитание чувств, описанное им позже, совершается уже здесь. Сила книги обусловлена тем, что героиня ее с горькой убежденностью восстает против собственного сердца и его страстного стремления к поэзии, которому препятствуют брачные узы. Стоило ему поддаться велению чувств, и течение времени смело бы его, обрекая на бездеятельность и забвение.
Эпоха требует от него современности, учености и рассудочности. Эти требования возникают в нем самом. Его развивающийся интеллект начинает враждовать с его собственным сердцем. Стремясь побороть свое прежнее «я», он объявляет войну всему тому юношескому, что в нем еще есть. Но оно оказывается живучим в тех,
